Н Дьяконова - Джон Китс, Стихи и проза

Такая же трагически окрашенная двойственность звучит и в последовавшей за "Греческой вазой" "Оде соловью" ("Ode to a Nightingale", май 1819). Движение мысли в этой оде сложно, отражая противоречия в создании поэта. Соловей в его оде - легкокрылая птица радости и лета. Эта радость захватывает поэта и распространяется им на окружающее (строфы II, IV, V, VII). Однако она не дает ему забыть ни беспощадную реальность, ни собственные страдания (строфы I, III, VI, VIII).

После внутренней борьбы, определяющей развитие стихотворения, поэт возвращается к себе, к своим тяжелым мыслям. {См.: Дьяконова Н. Я. Three Centuries of English Poetry. Ленинград, 1967, с. 161 -165; также: Ragussis M. The Subterfuge of Art: Language and the Romantic Tradition. Baltimore; London, 1978.} Внутри контраста между миром соловья и миром людей, составляющего основу стихотворения, нагнетается множество второстепенных противопоставлений, множество тщательно разграниченных оттенков в пределах единого явления. Все стихотворение напоминает спор поэта с самим собой, но сталкиваются не отвлеченные интеллектуальные концепции, а глубоко и болезненно пережитые эмоции. Это определяет и непосредственную яркость образов, и частые, иногда неожиданные повороты от одного настроения к другому, от утверждения к самоопровержению. Как справедливо заметил Клод Ли Финни, оды Китса выражают тщету и неадекватность романтических попыток избежать печальной действительности. {Finney Cl. L. The Evolution of Keats's Poetry.., vol. 2, p. 609-610.}

Глубокой грустью проникнуты также "Ода Меланхолии" ("Ode on Melancholy", май 1819) и "Ода Праздности" ("Ode on Indolence", май - июнь 1819), по общему мнению критиков уступающие своим предшественницам. {См.: Bloom H. The Ode to Psyche and the Ode on Melancholy. - In.: Keats. A Collection of Critical Essays / Ed. by W. J. Bate. Englewood Cliffs, 1964, p. 91-101.} В последней Китс даже отрекается от поэзии и мечтает только о сладостном уединении и удалении от дел, от суетного здравого смысла.

Он продолжает писать, он лихорадочно ищет новых поэтических возможностей, но с лета 1819 г. у него очень мало удач. Мешали усилившаяся болезнь, бедность, безденежье, полное отсутствие признания со стороны критики и публики. Не удалась его трагедия "Оттон Великий" ("Otho the Great", июль-август 1819), написанная на сюжет, который предложил ему Браун. Следуя своему главному учителю Шекспиру, Китс хотел изобразить трагические столкновения, борьбу, страдания, героизм и смерть. Однако, рисуя конфликт между отцом и сыном, между императором Оттоном и принцем Лудольфом, Китс не сумел создать ни значительных характеров, ни убедительной мотивировки чувств. "Шекспировскими" были в его пьесе лишь отдельные ситуации, некоторые черты героев и множество лексических заимствований. {Ср.: Beaudry H. R. The English Theatre and John Keats. - Salzburg Studies in tnglish Lterature, 1973, p. 178-189.}

Гораздо более значительна поэма "Ламия" ("Lamia", июнь - сентябрь 1819). Сюжет ее подсказан "Анатомией Меланхолии" прозаика XVII в. Роберта Бертона, где приводится отрывок из сочинения греческого писателя Филострата: Ламия - змея, с помощью Гермеса принявшая облик прекрасной женщины. Она обольстила коринфского юношу Ликия и увлекла его в роскошный дворец, где они были счастливы, пока философ Аполлоний не раскрыл обмана, и тогда Ламия исчезла, а Ликий, лишившись любви, тут же умер. Рационалист уничтожил поэзию и фантазию, олицетворенную в Ламии, а поэт - Ликий - не смог пережить ее гибель.

Отношение Китса к Ламии противоречиво: с одной стороны, она претерпела мучительную боль (scarlet pain), прежде чем приняла свое пленительное обличие, с другой стороны, она - оборотень, змея и не может не отталкивать; с одной стороны, она пробуждает в своем возлюбленном подлинно поэтическое чувство, с другой - она ведет его к забвению всего, кроме любви и бездумных радостей, и тем самым препятствует познанию истины, т. е. поэзии в настоящем смысле слова.

По-видимому, в "Ламии" Китс по-новому подходит к давно мучившему его вопросу о том, смеет ли поэт предаться воображению, презрев свой долг говорить о "борьбе и муках" людей, смеет ли он во имя этого долга и верности жизненной правде жертвовать поэзией. Печать болезненной двойственности лежит на "Ламии" и проступает сквозь поэтические описания любви и красоты. Горькой иронией окрашены пылкие признания Ликия, обращенные к змее, его мольбы остаться с ним и приказать богиням-сестрам править звездным небом, сияя серебром вместо нее. Он пьет до дна чашу ее красоты и не подозревает, что чары ее бесовские, что она, несмотря на свой девичий вид, глубоко, до "красной сердцевины души", сведуща в науке любви, в искусстве отделять боль от блаженства, которые во всякой страсти тесно переплетены. С новой для Китса психологической тонкостью подчеркнуто бессилие знаний и колдовства Ламии перед лицом любви, заставившей ее рассудку вопреки покориться желанию Ликия призвать толпу, а с ней Аполлония, в свидетели - и разрушители - ее счастья. {См.: Little Judy. Keats as a Narrative Poet. Univ. of Nebraska Press, 1975, p. 8789; Parsons С. О. Primitive Sense in "Lamia". Folklore, London, 1977, vol. 88, p. 203210; Brisman L. Romantic Origins. London, 1978, p. 60-66.}

* * *

Проявившаяся в "Ламии" неудовлетворенность миром воображения, сознание его иллюзорности побуждают Китса обратиться к миру людей. Он знает, что истинный поэт должен найти красоту в самой жизни, в ее крайностях уродливого и прекрасного, но для этого надо было приблизиться к ее реальной, общественной оболочке, к ее конкретным проявлениям. Во второй половине 1819 г. Китс стремился к этому, пробуя разные жанры, возвращаясь к эпосу "Гипериона", к сатире (в стихотворении "Компания влюбленных" - "A Company of Lovers", сентябрь 1819, и в неоконченной поэме "Колпак с бубенцами" - "The Cap and Bells", ноябрь - декабрь 1819) {См.: Simpson D. Irony and Authority in Romantic Poetry. London, 1979.}, к драматургии (фрагмент "Король Стефан" - "King Stephen", ноябрь 1819). Однако до конца реальность остается для него "потоком грязи, который уносит душу в ничто", как писал он в своем программном стихотворении "Сон и поэзия" еще в декабре 1816 г.

Единственными признанными успехами этих тяжелых месяцев были посвященный невесте сонет "Звезда" ("Bright Star", октябрь - ноябрь 1819) {Датировка "Звезды" вызвала много споров. Ряд авторитетных критиков (например, К. Л. Финни) относили его к весне 1819 г., но в 1970-х гг. большинство критиков высказалось в пользу осени. Анализ "Звезды" см.: Дьяконова Н. Я. Китс и его современен. М., 1973, с. 141-144.}, поразительный по смелости образов и поэтических ассоциаций, по силе чувства, слитого с глубокими раздумьями, и ода "К осени" ("То Autumn", сентябрь 1819). Запечатлевая как будто лишь непосредственные наблюдения, она проникнута зрелой мыслью и теплотой искренности. Особенная, щемящая прелесть стихотворения заключена в том, что, хотя в нем воспроизведены лишь самые обыденные явления сельской жизни, из тех, что сотни раз замечали все, они в то же время изображены в неожиданном освещении, с неожиданной точки зрения, по законам поэтического воображения и предстают перед читателями как бы впервые. Обычное восприятие осени как поры уныния и угасания не опровергается, но ощущается лишь смутно, отступая перед изобилием прощального пира природы. Все стихотворение, как и другие великие оды, строится на тонком, едва уловимом сопоставлении. Читатель узнает давно знакомое и родное - и ошеломлен новизной; его захватывают расточительное богатство описания и вместе с тем абсолютная простота составляющих оду элементов, строгая ее объективность и напряженность определяющего ее лирического настроения. Приметы осени зримы, слышны, осязаемы, чувственно реальны - и в то же время одухотворены диалектическим сопряжением завершающегося расцвета и начинающегося увядания. Одухотворяет Китсову осень и воплощение ее в образе тоже противоречивом: она и терпеливая, заботливая хозяйка, не гнушающаяся никаким трудом, но она и беспечная деревенская девушка, засыпающая у несжатой полосы.

Каждое явление познается в его нынешнем состоянии, но так, что можно провидеть его будущее; оно воспринимается и в статике, и в динамике. Осень задремала, одурманенная маками, и время остановилось; избежали ее серпа ближние колосья с запутавшимися в них цветами (в том числе и усыпительными маками - характерный пример конкретности и точности поэтического зрения Китса), но еще несколько минут - ив умелых ее руках они превратятся в сноп, который она понесет через ближний ручей.

До уровня поэтического поднимаются заведомо прозаические веялка, гумно, пресс, выжимающий яблочный сок, наливающаяся от зрелости тыква; непритязательные деревенские картинки переходят в полные сдержанной грусти размышления о вечном круговороте природы, в котором все закономерно и прекрасно.

В 1820 г. Китс готовил для печати свои поэмы, а написал всего несколько полных отчаяния стихотворений. К двадцати четырем годам его поэтический путь был пройден. До последнего он продолжал писать только письма, к которым питал пристрастие с самых юных дней. Характерно, что корреспонденты Китса братья, сестра, невеста, друзья - тщательно сохраняли эти письма; впервые их собрал и в 1848 г. опубликовал первый биограф и издатель Китса уже названный Ричард Монктон Милнз.