Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Как видим, в 30-х годах разгром культуры шел «по всему фронту» – от балета до литературы. Культуру надо было срочно проштамповать, а штамп уже был готов: наш, пролетарский.

Вот где проверялась правота слов А. Жида, взятых нами в качестве эпиграфа к этой книге. В 30-х годах, когда, казалось бы, уже установилась анаэробная среда и дышать стало нечем, литература тем не менее жила; и пусть на фоне монбланов макулатуры, но все же пробивались на свет Божий и подлинные шедевры. К сожалению только, в то время все они оставались достоянием лишь их авторов.

Да, советская литература окончательно погрузилась в рассол одномыслия. И чтобы при тотальном гнете комфортно себя чувствовать, надо было искренне считать, что ты – огурец, а гнет необходим для лучшей твоей засолки. Тогда все в порядке: ты пишешь, тебя печатают, тобой довольны и… никаких интеллигентских комплексов.

А чтобы было совсем уютно и в голову тебе не приходила подленькая мыслишка, что ты перо свое продал, а вместе с ним и совесть свою писательскую, «постарался» для писательского успокоения В. Маяковский, придумав идею социального заказа.

Причем не надо полагать, что тебе сверху кто-то там спускает конкретное задание, а ты, не рассуждая, исполняешь его. Нет, разумеется. Так было бы слишком топорно.

Подлинный советский писатель сам отличит, что сродно, а что не сродно социалистической идее, что совпадает с линией партии, а что идет ей вразрез. Социальный заказ – это созвучие коммунистической идеи и твоей писательской совести. Тогда путеводный свет этой идеи становится внутренней потребностью творческой личности. Никто не просит, а уже исполняют. Хороший (правиль-ный) советский писатель таким манером напоминал старых потомственных английских слуг, умеющих упреждать указание хозяина.

Социальный заказ для тех, кто услышал «музыку революции» (А. Блок), стал формой органического творческого существования в системе координат «новых ценностей». Только оказалось на поверку, что музыка эта звучала как какофония, она лишь заглушала стоны жертв революции, от ее грохота музы глохли.

Талант всегда неординарен, а потому легко уязвим. В любом творении талантливого человека всегда отыщется что-то необычное, невыверенное, несогласованное, а значит, чуждое. Желание выжить порождало противоестественную сепарацию творческой интеллигенции: лучшее оседало на дно, говно всплывало к власти.

И оно, получив власть, пользовалось ею весьма умело. Руками зависимых от них коллег бездарные блюстители идеологической чистоты с легкостью отдавали на заклание самых лучших. Это, кстати, оказывалось не только иезуитским действом, но и действом профессиональным, да и для толпы наиболее убедительным.

Как не поверить «правильным» словам К. Симонова и А. Первенцева, налепленным на грешника М. Зощенко; пафосу А. Суркова, настолько убедительно показавшего, что Б. Пастернак не скрывает своего восторга от буржуазного Временного правительства и – о ужас! – вообще «живет в разладе с новой действительностью… и с явным недоброжелательством и даже злобой отзывается о советской революции», что кажется непостижимым, почему же «органы» проморгали такой очаровательный донос.

В. Аксёнов в романе «Остров Крым» сетует на то, что еще не проработан крайне любопытный «биопсихологический аспект Великой Русской Революции – постепенное, а впоследствии могучее, победоносное движение бездарностей и ничтожеств». Да нет. Проработан. И весьма обстоятельно. Никаких при этом откровений не обнаружилось. Ибо любая революция, коль скоро она затянулась как хроническая болезнь, неизбежно уничтожает Личность и возвышает «безличность». До этого, кстати, доискался и сам писатель.

Задвинутые в тень, загнанные в угол, люди талантливые искренне страдали от невостребованности их дарования, своей никчемности и ненужности. Естественное желание творить и при этом быть услышанным стало вожделенной мечтой. Они уже не помышляли делать то, к чему звал их внутренний голос, лишь стремились отстоять свое право хоть на какую-то творческую работу.

Великолепный художник И.И. Бродский уже в 20-х годах, как вспоминал К. Чуковский, растерял свою «неподражаемую музыку». Вся его мастерская теперь была забита портретами Ленина и бесчисленными «Расстрелами бакинских комиссаров». Сам он к ним почти не прикасался, работали его ученики, а Мастер ходил угрюмо по мастерской да ставил подпись под очередным «шедевром», сходившим с конвейера.

Но – и это принципиально – художника к подобному творчеству никто силой не понуждал. Заставила бытовая нужда, а узнать, за что можно было получить гонорар продуктами, оказалось несложно.

Однако писать что-то на заказ, когда это противно твоей душе, не получится – муза твоя не позволит. Поэтому большинство писателей и поэтов очень быстро убедили ее в том, что всё правильно, всё так и должно быть, более того – лично Я сопричастен к строительству лучезарного завтра и горд этим. Не удивительно, что многие сами, без вызова «куда надо», почувствовали себя подлинно советскими писателями очень быстро, им и Маркса читать не пришлось.

… 26 мая 1922 г. К. Чуковский записал в своем дневнике: «Чудесно разговаривал с Мишей Слонимским. – “Мы – советские (курсив автора. – С.Р.) писатели, – и в этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнеты и прочее, все это случайно, временно и не это типично для советской власти. Мы еще доживем до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры… Мы должны быть достойны своей страны и эпохи”.

Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно».

Поразительно, что слова эти были сказаны уже в начале 20-х годов, когда большевики основные силы бросили на удержание собственной власти, а творческую интеллигенцию, которую они считали не очень для себя опасной («зловредных» в 1922 г. выставили насильно за кордон), на время оставили в покое. Пусть себе пописывают пока да мечтают о творческих просторах. Возможно, что именно по этой причине полюбили советскую власть многие творческие личности, такие, например, как М. Слонимский.

К началу 30-х годов органы ознакомились с насочиненном в годы нэпа и взялись за писателей всерьез. Отношение свое власть скрывать не стала. Одних писателей уничтожили в ГУЛАГе (О. Мандельштам, И. Бабель и др.), других довели до петли или до пули (В. Маяковский, М. Цветаева), третьих душили цензурными объятиями и общественным презрением, ничего из их произведений не печатая (А. Платонов, М. Булгаков, Б. Пастернак, А. Ахматова), четвертых ласкали нежно и кормили сытно (В. Василевская, К. Симонов, И. Эренбург, А. Корнейчук и многие, многие другие), пятым позволяли даже руководить своими «братьями меньшими» (А. Фадеев, К. Симонов, Н. Тихонов). Такой вот букет социалистического плюрализма.

Все это видели, у многих от подобного разделения их писательских судеб опускались руки, но большинство начинало думать: может, я не прав, чего-то не понимаю? Не может же быть, чтобы все шагали в ногу, один я, принципиальный несмышленыш, выбиваюсь из общей поступи? Очень ведь естественно для здорового сознания хотеть «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком».

Эти строки Б. Пастернака – вершина того, что принято считать социальным заказом. Он, сам того не желая, отразил в них позицию подавляющего большинства советских писателей, позицию, которую с цинической прямотой выразил Л. Никулин (тот самый, который «России верные сыны»): «Мы не Достоевские, нам лишь бы деньги платили».

Но были и социальные заказы другого рода, когда партия прямо требовала от писателей того, что ей было надобно в данный момент. Так, в 1933 г. было решено восславить воспитательную работу органов и показать всем, что там, в зонах, людей изолировали только для того, чтобы они вышли в мир просветленными, горя желанием строить вместе со всеми лучезарное завтра. Для примера выбрали строительство Беломорско-Балтийского канала. Впрочем, и об этом необычном сюжете мы более подробно расскажем в очерке о М. Горьком. Пока лишь заметим, что уже в 1934 г. толстенный том «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» был издан. Посвятили его писатели XVII съезду партии. Как пишет А. Солженицын, эта книга – несмываемый позор ее авторов. Им бы после нее – в петлю или пить горькую беспробудно, а они – за стол свой писательский, а некоторые – так даже за руководящий. Как-то и М. Зощенко, да и Б. Ясенского жалеть после этого не получается. Они выслужили то, что получили.

Конечно, рассуждать теперь, кого что погубило тогда, не только малоинтересно, но и не очень чистоплотно; а для исследователя еще и непродуктивно уже хотя бы потому, что любые подобного рода логические пассажи окажутся принципиально непроверяемыми. Поди, например, узнай, права или нет А. Ахматова, считавшая, что Б. Пильняка или И. Бабеля погубила их тяга к общению с руководством НКВД: «реальная власть», острота ощущений да и модно было. Их, мол, неизбежно должно было всосать в воронку.