Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #10

Николай Данилович Ивлев

Крым

Станислав Юрьевич!

В сентябре, как пить дать, начнётся свистопляска по поводу Бабьего Яра.

Хорошо бы в связи с этим осветить предшествовавшую расстрелам в Бабьем Яре трагедию киевского подполья! О ней мельком говорится в повести Порфирия Гаврутто “Тучи над городом” (изд-во “Сов. Россия”, 1968) на стр. 165-166. Тогда некто Коган (до оккупации Киева комсомольский работник) выдал немцам более тысячи подпольщиков. Они были схвачены и немедленно расстреляны. Упоминается Коган и в эпилоге повести на стр. 256.

Не удивительно ли?

Казалось бы, после 1941-1945 гг. отношения между Россией и Германией должны были стать, мягко говоря, неприязненными. Но ничего подобного не произошло.

А вот наши отношения с гораздо более близкой нам по менталитету славян-ской Польшей из рук вон плохи уже аж несколько столетий!

Не пора ли русским и полякам общими усилиями ликвидировать этот гнойник? Не пора ли собраться вместе влиятельным российским и польским персонам и обсудить главное: что нам сделать для нормализации наших отношений? Как нам жить дальше?

Благополучия Вам.

Александр Лаптев

г. Кондопога,

Карелия

Я повторяюсь. Ведь именно так: просто и, на мой взгляд, справедливо — ровно десять лет назад назвал я свой вполне лояльный, более того, по-смоленски учтивый, добрый ответ глубокоуважаемым дочерям Александра Твардовского на их довольно-таки суровое письмо, опубликованное в газете “Известия”. Оно, по крайней мере, для меня, грешного, прозвучало как гром среди ясного неба. Одно название чего стоит: “Защитите Тёркина от премии”! Досталось там на орехи не токмо мне, но родному Союзу писателей России, а заодно и Министерству обороны РФ вкупе с Администрацией Смоленской области и даже писательской организации Смоленщины. Спрашивается: за что такая немилость со стороны возмущённых знатных дам? А за то, что смоляне, горячо поддержанные столичной общественностью, не посоветовались с дочерьми прославленного земляка. Что ж, может быть, отчасти они и правы. Но стоило ли затевать на всю вселенную такой сыр-бор? Ведь дело можно было уладить мирным путём.

Свой скромный, в духе мягкого несогласия с их просвещённым мнением, ответ я, по поручению СП России, напечатал в газете “Литературная Россия”. Ответа от обиженных чад не последовало. И я посчитал: Валентина и Ольга Твардовские вняли моему тихому провинциальному мнению. И — успокоились.

Ан не тут-то было! Выждав довольно-таки долгий срок — аж десять лет! — они ещё раз, только теперь уже в самом популярном областном органе, именуемом “Смоленская газета”, вторично публикуют без всяких изменений своё известинское лютое письмо с небольшим, но, несомненно, чересчур не по-женски резким добавлением “В редакцию “Смоленской газеты”.

И вся беда, по-моему, в том, уважаемые дочери, что, возобновив некрасивое сражение за премию, носящую светлое имя отца, вы на этот раз подбросили хворост уже не под литературный, но — политический котёл, пошли в яростное наступление на несчастную, нищую Смоленщину, которую так беззаветно любил и воспевал ваш отец. Я уверен: он, с присущей ему прямотой и суровостью, по-отцовски строго осудил бы ваше неуёмное рвение. И был бы огорчён. Но — прав. Потому что вы хотите отобрать у нас, смолян, одну из немногих радостей: премию Твардовского. И дело тут совершенно не в деньгах: у нищих и премия нищая — всего лишь десять тысяч в рублевом исчислении. Но нам, смолянам, дорого другое: выкованное из чистого золота Имя Поэта. И вы хотите у нищих отобрать последнее — праздник души. А он озаряет наши угрюмые лица лишь раз в году: когда на хуторе Загорье, родине поэта, лучшим из лучших в торжественной, солнечной обстановке руководством области и Починковского района вручается эта замечательная премия.

Догадываюсь, что вы внимательно следите, кто именно становится лауреатом сей престижной награды, и делаете соответствующие вашим взглядам, которые, повторяю, всё более и более политизируются, печальные для вас выводы: “Ежегодные награждения премией “Василий Тёркин” явно не учитывают ту высокую планку, которую он (Твардовский. — В. С.) установил в литературе. Мы считаем, что среди лауреатов премии “Василий Тёркин”, составляющих уже многочисленный отряд, затруднительно называть тех, чьи произведения соответствовали бы идейно-эстетическим критериям Твардовского — поэта и редактора”.

Безоговорочно согласен лишь с одним: высочайшая, порою даже беспощадная требовательность А. Т. ко всем без исключения авторам была широко известна. И однажды мне довелось быть невольным свидетелем этой по-бунински суровой стороны его дара. Впервые оказавшись в его новомировском редакторском кабинете, где он решал мою будущую судьбу, я, окрылённый его добрым отзывом о моих наивных, юношеских стишатах, радостно вытащил из жалкой поэтической рукописи знаменитый портрет Есенина, где он сфотографирован в цилиндре и с тростью. И, сияя от счастья, по-детски доверчиво спросил: “Как Вы относитесь к этому человеку, Александр Трифонович?” Он сразу посуровел и по-юношески задиристо своим характерным голосом произнёс: “Во всяком случае, не так, как вы!” Я испуганно онемел, но всё-таки упрямо признался: “Я его очень люблю, Александр Трифонович!” “Я так и знал, я так и знал!” — удручённо вздохнул мой высокий благодетель. И, цитируя некоторые есенинские строки, от которых я минуту назад был в полном восторге, уже одним насмешливым тоном этого цитирования он дал понять, что я ни бельмеса не разбираюсь в стихах. Я же, по молодости и глупости, решительно и бесповоротно встал на защиту своего любимца, совершенно не понимая того, что им, двум русским гениям, есть о чём поспорить. И горе тому, кто осмелится путаться у них под ногами.

Ещё более холодно относился мой непостижимый земляк к Маяковскому. Но мы, ныне искушённые в загадочных отношениях титанов друг к другу, с горечью, по крайней мере я, узнаём вдруг, как неоднозначно Ахматова относилась к поэзии самого Твардовского…

Однако я, кажется, отклонился от главной темы: совершенно уничижительное отношение дочерей А. Т. к лауреатам премии, носящей его имя. И тут я, как говорится, принимаю вызов.

Виктор Боков. Разве это не выдающийся русский поэт? Разве его знаменитый “Оренбургский пуховый платок” не вышибает слезу у двух уважаемых дам? И Твардовский, не очень-то щедрый на похвалу, любил и ценил Бокова. И говорил заботливо Людмиле Зыкиной: “Берегите Бокова. Он — истинный ребёнок!”

Михаил Ножкин. Народный артист СССР. Поэт, музыкант, исполнитель. Когда он проникновенно поёт свою самую известную, ставшую народной, песню “А я в Россию домой хочу, Я так давно не видел маму”, — каждая русская душа, не убитая бездарной попсой, откликается болью и радостью.

Владимир Костров. Разве не известен этот чудесный поэт всей читающей России? Тонкий, чуть печальный лирик.

Валентин Устинов. Поэт могучего русского размаха.

Предвижу вполне уместный упрёк разочарованных дочерей: дескать, лауреатский список впечатляет, но он же весь насквозь — московский. А где же Россия, которую, уже будучи классиком, вдохновенно исколесил жадный до родных просторов отец? Не он ли, не мудрствуя лукаво, признавался:

Я в скуку дальних мест не верю,

И край, где нынче нет меня,

Я ощущаю, как потерю

Из жизни выбывшего дня.

А вот она, та самая, пока ещё необъятная матушка Россия, отличных поэтов которой традиционным хлебом-солью ласково встречал и лучисто венчал хутор Загорье премией имени своего ясноглазого сына: Андрей Тарханов (Ханты-Мансийск), Ирина Семёнова (Орёл), Иван Варавва (Краснодар), Ольга Фокина (Вологда), Наталья Харлампьева (Якутия), Виктор Будаков (Воронеж)…

Уверяю зорко наблюдающих с командного пункта дщерей: ни единого графомана, которые, как хорошо известно, обладают гениальными пробивными способностями, среди лауреатов нет и не будет.

Однако украсить, взбодрить, заставить сиять новыми впечатляющими гранями премию удалось, пожалуй, единственному человеку — Твардовскому. Да, да, именно ему: Твардовскому. Ивану Трифоновичу. Ибо такого в истории современной литературы, пожалуй, ещё не было: чтобы младший брат получил премию имени старшего. И получил не за близкое родство. А — за подвиг. Вернее, даже два подвига. Первый: он восстановил родной хутор Загорье тютелька в тютельку таким, каким смастерил его отец, первый кузнец в округе. Ну, а один из его пяти сыновей, то есть Иван Трифонович, блеснул своим недюжинным даром столяра-краснодеревщика. Из-под его тяжёлых, мозолистых рук хутор-хуторок выпорхнул в синие небеса, как сказочная жар-птица.

Хватило у него сил и воли и на второй, не менее впечатляющий подвиг: своими грубыми, узловатыми от постоянных трудов праведных пальцами, упрямо сжимающими непослушное перо, он создал единственную в своём роде книгу о своей семье. И назвал её, идя по стопам старшего брата, броско и незабываемо: “Родина и чужбина”. Ведь автору сего могучего труда пришлось изведать, что такое фашистский плен. Хлебнул он вдоволь и лагерного сибирского лиха. Книга получилась трагической и светлой одновременно. Я горжусь, что эта потрясающая исповедь увидела белый свет не без моего участия.