Николай Черкашин - Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты

В Галлиполи долго искали с Петраковым почту, чтобы купить местные марки. Но за евро нам их не продали. Зато поставили штемпели Гелиболу на открытках.

Насыщенный день клонился к закату. Возвращаемся в порт, в Чана-кале. По Дарданелльскому проливу идут турецкие десантные корабли. Они провели свои учения, а мы — свои мероприятия, не помешав друг другу.

А вот и родной «Одиссей»! Ныряю в настуженный полумрак каюты — и застываю в позе убитого аскера. Устал, перегрелся...

Доклад Фурсова о поп-культуре был более чем интересен. Конспектирую основные мысли. Стиль диско был разработан американскими спецслужбами. В качестве питательной среды взяли субкультуру негритянских гетто: брейк-данс, ритмы в 72 удара в минуту. Дискотека — эшафот культуры.

Рок—крэк—секс — противоядие молодежных бунтов. Варианты: диско—пиво—секс, футбол—пиво—секс. Идет массированная психоинформационная война. Битва за молодежь. Куда и с кем она пойдет, за что положит свои души и жизни?

У мусульман есть вера. Убивать можно за деньги, но умирать за деньги никто не станет. У них есть вера. А у нас?

Галлиполийцы... Пришли и ушли, образовав особую общность русских людей... А потом вымерли, исчезли, как некое реликтовое племя. И ведь не напишешь им в их турецкую глухомань, не позвонишь в их небытие и не скажешь: «Ребята, братцы, господа офицеры, а ведь мы вас помним и чтим, несмотря на все умалчивания и замалчивания. И больно нам за то, что вы были изгнаны с родной земли и оболганы. И горды мы вашим стоянием! Простите нас!»

Когда я сказал все это владыке Михаилу, тот ответил:

— И не нужно ни о чем сожалеть. Молиться надо за них. Молитва — это высшая реальность. И лучшая им награда.

Свое «прости» мы сказали сооружением Кургана памяти в Галлиполи.

23 июля. Стамбул

Проснулся рано и вскочил по внутреннему толчку: Стамбул!

Выскочил с фотоаппаратами — и в самый раз: подходим к причалам Кара-Кея. А вон и башня Галаты, мосты Золотого Рога...

Тогда, в 1920-м, это был не Стамбул, а Константинополь. И все наши корабли после крымского исхода прибывали именно в град Константина Великого, даром что турецкую столицу.

Мы почти заканчиваем свой поход там, где они, изгнанники, начинали свое хождение по мукам. Ваше благородие, госпожа чужбина!.. К Стамбулу наш «Одиссей» и корабли Русской эскадры подходили с разных сторон света Мы из Мраморного моря, они — из Черного.

Читаю записки Нестора Монастырева:

«При подходе к Золотому Рогу нас встретили французские лоцманы, которые все четыре подводные лодки поставили у французской военной базы, тогда как все остальные наши корабли проходили на рейд Мода, у Азиатского берега Мраморного моря и там становились на якорь, без права сообщения с берегом. Едва мы успели ошвартоваться и пообедать, как было получено распоряжение идти в баню-поезд, стоявший недалеко от Серкенджи. Сначала были отправлены команда и офицеры, а потом женщины. По возвращении из бани от французского коменданта было получено приказание в продолжении часа собрать необходимые вещи и всем, за исключением командира, одного офицера и двух матросов, отправиться на рейд Мода, на один из транспортов. Распоряжение это было совершенно непонятно для нас, но, несмотря на протесты, ничего не вышло, так как это исходило от французского адмирала. Бедные женщины под дождем, в грязи, с детьми принуждены были провести несколько часов на катере, пока их доставили на транспорт. Зачем нужна была эта жестокость по отношению к женщинам, осталось неизвестным. Списание офицеров и команды, тоже совершенно ненужное, произвело на меня гнетущее впечатление. Я сразу почувствовал, что положение наше беззащитное и трагическое. Вечером на лодку пришли французские офицеры с приказанием снять рубильники главных электрических станций, окуляры перископов, замки от орудий и сдать оружие. Словом, неизвестно почему, но этим нам, командирам, оставшимся на лодках, выражалось недоверие. Для меня это было оскорблением, и оно было особенно тяжело, после всего пережитого и перенесенного. Но где искать защиты, к кому обратиться. У нас не было ни Отечества, ни правительства. На наши протесты комендант базы отвечал, что это приказание и что он изменить ничего не может. Оставалось только покориться и ждать прихода главнокомандующего, который с адмиралом, командующим флотом, находился еще в Черном море, обходя все порты Крыма, откуда шла эвакуация. Самые черные мысли овладели мною в этот вечер, когда я остался почти один на корабле, который только что жил полной жизнью и вдруг перестал жить. Настроение мое еще усугублялось тем, что я не знал о судьбе моей жены, которая еще раньше уехала из Севастополя, и о которой я в течение нескольких дней не имел сведений. Как ни крепки были мои нервы, но я чувствовал, что это выше моих сил. Что может быть ужаснее потери Отечества, гибель надежды и неизвестность будущего, странная, удручающая неизвестность. В течение нескольких дней с утра до вечера мимо нас проходили наши транспорта и военные корабли, наполненные войсками. Все они становились на якорь на рейде Мода. Войска испытывали страшные лишения в воде и пище, пока это не наладилось и французское командование снабдило суда водой и хлебом. Здешние «акулы» шныряли между судами в своих яликах, и изголодавшиеся люди готовы были отдать все, чтобы получить стакан воды и хлеб. Нередки были случаи, когда за отсутствием денег несчастные беженцы отдавали свои драгоценности, чтобы утолить жажду и голод».

Сохранилось множество иных воспоминаний о том, как оккупационные власти союзников держали русские суда в карантине, не позволяя ни женщинам, ни детям сойти на берег, и как местные «бизнесмены», торговцы водой и едой, подплывали на своих фелюгах к стоящим на якоре судам и предлагали изнывающим от жажды и голода людям апельсины и бублики за немыслимые цены. Рассчитывались с ними порой золотыми серьгами за пару апельсинов, обручальным кольцом за лаваш. Рассказывали мне об этом те, кто прошел через карантинное чистилище Царьграда — и Анастасия Ширинская, и Любовь Евгеньевна Белозерская, вторая жена Михаила Булгакова, хорошо знавшая жизнь тогдашнего Константинополя.

Открываю «Последнюю стоянку» Анастасии Александровны:

«Папа, прибывший в Константинополь раньше нас, снова был на борту “Жаркого”, и мы с ним чувствовали себя снова “дома”. Буся словно поняла, что ей не надо больше прятаться; Люша и Шура почти перестали кашлять. Мне даже удалось объесться сладкими, на бараньем жире приготовленными турецкими пирожными. Несмотря на то, что на большинстве судов был уже поднят желтый карантинный флаг, папа с мамой смогли побывать в городе.

Они вернулись оживленные, почти веселые, и мама рассказывала, смеясь, как папа потерял одну из мягких туфлей, которые выдают посетителям при осмотре Айя-Софии. Он стоял на одной ноге, стараясь до нее дотянуться и не решаясь дотронуться до пола необутой ногой из боязни оскорбить мусульманские обычаи. Они были еще под впечатлением от этого города, который для русских всегда был сказочной Византией, а теперь полностью находился во власти союзников, и те жестоко давали почувствовать свою победу туркам, нашим вчерашним врагам, а сегодня нашим сотоварищам по несчастью, которые встречали нас с сочувствием и готовностью помочь.

Оживленный, многонациональный восточный город, блестящие военные мундиры, элегантные туалеты на террасах Перы и Галаты, посольства, эскадры французская, английская, американская — всесильные в водах Босфора... и рядом столько нищеты!..

На углу одной из улиц родители встретили Серафиму Павловну Раден: она продавала ковер, на покупку которого так долго копила деньги еще на берегах Балтики.

Эта стоянка в Константинополе позволила “Жаркому” обрести свой привычный вид. Все пассажиры с него сошли, и папа с экипажем работал над сборкой машин. Нам оставалось только ждать; не нами решалась наша судьба. Но каким тяжким было ожидание для тех, кто на перегруженных кораблях был лишен самого элементарного удобства! Как размещались они на «Владимире», большом пассажирском дальневосточном транспорте, который, будучи рассчитан на 3000 человек, имел на борту 12 000?! Голод, отсутствие гигиены, начинающиеся эпидемии не позволяли долго ждать. Французское правительство отдавало себе в этом отчет и признавало свои обязательства по отношению к правительству Юга России. Но Лондон... предписал адмиралу де Робеку... полную нейтральность».

Булгаковская пьеса «Бег» была написана во многом по рассказам Любови Белозерской о своей эмигрантской жизни. Благодаря экранизации «Бега» и замечательной игре Михаила Ульянова, Алексея Баталова, Людмилы Савельевой, Владислава Дворжецкого беженцы русского исхода обрели свои яркие зримые образы — Серафима, приват-доцент Голубков, генерал Чарнота, купец Корзухин, Люська... Все они стали почти нарицательными. Не будь их, русский исход представал бы в сознании как некий безликий людской поток, масса...