Журнал Русская жизнь - Петербург (октябрь 2007)

Не знаю, сильно ли я врала, немножко ли, или не врала вовсе. Не был ли он и сейчас красивым человеком, даже красавцем? Красивым стариком? Как все люди, которым льстят, он улыбнулся, чтобы скрыть удовольствие. Но не долго давал он себе этот труд - улыбаться, вскоре его удовольствие перешло в гнев, когда я сказала: - Как все-таки вам повезло с этой премией! - Почему повезло? Я заслужил ее больше, чем любой другой писатель на свете. Из всех живых писателей я - самый крупный! От такой нескромности я обалдела. Много встречала я в жизни значительных писателей, которые считали себя великими, но никто из них не осмеливался говорить это о себе вслух. Увлеченный страстью, он уже не говорил, а орал, его необыкновенно зычный голос проникал через зелень под окном, доходил до ушей прохожих. Сначала, как кегли, один за другим были повалены все живые писатели. Затем он обрушился на мертвых с такой едкостью и вдохновеньем, что я (должна признаться), в конце концов, пришла от него в восторг, несмотря на непомерность его критики. Уцелел один Толстой. Я вздохнула с облегчением, потому что в порыве, его увлекшем, он мог заодно повалить и мое божество. Он вспомнил о Жиде, которого топтал и раньше, но Жид ему так не нравился, что показалось: на него надо обрушиться вторично! Встреча с Жидом оставила у него неприятный осадок в душе и чувство поражения.

- А почему встреча не удалась? - спросила я Бунина, пользуясь мгновением, пока он делал вдох: ведь и гениям надо дышать. - Почему у вас не сложились отношения? Не возникло взаимной симпатии?

- Нам не о чем было говорить.

Вот тогда и я смогла, прервав монолог, вставить слово:

- Скажите лучше, что поскольку вы шовинист, то вы и не смогли им заинтересоваться. Вам скучно все не русское. Да, да, скучны вам вся Европа, весь мир. Говорить по-французски - для вас пытка. Вы живете в этой стране четверть века и не удосужились или не смогли выучить ее язык. Французы сердят вас тем, что они не русские; вы упрекаете Францию за то, что она не ваша святая матушка-Русь. Вы подсознательно считаете их ответственными за вашу эмиграцию и переносите на них все ваши сетования на судьбу. Это специфически эмигрантское мировоззрение. Не удивлюсь, если в один прекрасный день все русские, вроде вас (к счастью, не все такие, как вы), пойдут по улице Пасси с лозунгами: «Долой французов» или «Франция для русских». Бунин побледнел и загремел: «Самое отвратительное, это видеть, как русская женщина превращается в иностранку. Вы вечно ломаете комедию, изображаете, что вам не найти подходящего русского слова, вы, которая родилась в России…» и т.д. Теперь была моя очередь бледнеть: «Я запрещаю вам переодевать меня в русскую. Слышите, запрещаю! Вы превратили мою родину в колонию, ладно, но мы вовсе не смирились с этим «под тенью ваших дружеских клинков», как пишет без всякой иронии ваш великий поэт Лермонтов. Если б вам привелось видеть мою бабушку, которая плевалась при виде «русских христианских собак», вы бы лучше поняли наши мирные чувства к вам. Ни семья моя, ни предки, ни религия, ни народ не были русскими. Мой род со своими Али-бабой, Гюльнарами, Лейлами и прочими вышел из Персии, а вовсе не из Ярославля или Царицына. - Ладно, ладно. Однако вы говорите по-русски, как русская, и, конечно, вам надо бы писать на этом языке. Кроме того, фамилия ваша - Банина; русские, которые не знают вашей настоящей фамилии, считают, что это ваш псевдоним от слова «баня», это комично, - тогда уж меняйте фамилию. - Конечно, - желчно возразила я, - вы бы предпочли, чтоб я звалась по-русски - Маша, Саша, Глаша, Каша и прочее в том же духе. Но я вам уже сказала: я не русская и пишу не для одной русской эмиграции. Да, я считаю себя западным человеком и западным читателем, а еще больше - гражданкой мира. Мы готовы были убить друг друга. - Послушайте, я же старый человек. Не мучьте меня. - Не валите с больной головы на здоровую. Это вы меня оскорбляете вашими шовинистскими высказываниями. А что касается вашего возраста, я тут ни при чем. Внезапно он взорвался: «Я вовсе не так уж стар. Ваши Жиды, Гете, ваш Шатобриан…» - Гете в вашем возрасте влюбился и, кажется, не только платонически. - А кто вам сказал, что я… Я любезно перебила его: «При вашем пристрастии к спиртному…» Он был ошеломлен: казалось, он вот-вот заплачет. Я много раз впоследствии видела его в таком состоянии. В тот раз мне стало стыдно: - Что вы хотите, вы меня довели до этого: я дала себе волю. - Взгляд ваш разит, как кинжал. - А ваш язык, как десять клинков вместе. Зачем, например, вам понадобилось, превращать меня в русскую, в вашу Кашу, Машу, Сашу? Поймите меня правильно: ничего я не имею против русских, даже наоборот, но я есть то, что я есть, и нечего из меня делать то, что вам угодно. - А вы воображаете, что ваши дурацкие идеи о гражданстве мира не возмутительны? - Думаю, что они по нынешним временам совершенно нормальны. И снова завязался спор. О чем только мы не спорили! Минутами разговор делался более мирным; мы даже вспомнили порошок от блох, которым я пользовалась для своего кота Жазона, чей нрав, кстати сказать, был такой же тиранический, как бунинский. Когда он, наконец, решил, после четырех с половиной часов, отправиться к своей милой супруге - какое я испытала облегчение! Я ненавидела Бунина и, однако, не увлеклась ли им немножко? Ведь он мне нравился, этот кипучий старик, такой воинственный, такой неукротимый… Он меня увлекал в авантюру, которая давала возможность - мне, лентяйке, - жить полной духовной жизнью, не вставая с дивана. Однако я решила ничего больше не делать, чтобы с ним увидеться: так будет лучше, наверно, и для него, и для меня. Но уже через день консьержка вручила мне пакет, на котором я увидела красивый почерк мастера. В этот раз он посылал мне книгу стихов с вложенным в нее письмом. На книге красовалось цветистое посвящение:

Через неделю мне позвонила Тэффи и приказала явиться к ней. - Вся эта история мне крайне неприятна, - сказала она, - и, главное, я несу за нее ответственность, потому что познакомила вас. Она уверила меня, что «он» томится, звонит ей каждый день, жалуется на меня: мол, не ответила даже на письмо, не отреагировала на книгу! Чего ради расщеплять волос на четыре части? Зачем превращать флирт в драму? Почему не посмотреть с юмором на всю эту историю, которая на самом деле приводит меня в восторг? На следующий день он пришел. Накануне я смотрела живописный советский фильм об Узбекистане и принялась сейчас же его нахваливать с большим энтузиазмом, как я делаю всегда, если что-нибудь мне нравится. По мере того, как я выкладывала свою поэму в прозе, он заметно мрачнел. - И вы верите этой пропаганде? - Какой пропаганде? Крупный виноград растет не по указанию политкомиссаров; роскошные плодородные долины на месте прежней пустыни - это же не декорация; дороги, университеты, ирригационные работы, превратившие мертвые пространства в сады, - существуют - пропаганда это или нет. Все эти усилия достойны восхищения, как и природная красота этого края. Его терпение лопнуло, он взорвался: - Отныне вы большевичка? - Ах, как я узнаю эту психологию белых русских, как я ее не выношу! Едва признаешь хоть что-нибудь советское достойным уважения, вас тотчас причисляют к красным. Это невероятно, и меня всегда возмущает, как у людей интеллигентных, или выдающих себя за таковых, не хватает умственной честности и чувства меры. Ненависть всегда слепа! Неужели вы неспособны быть объективным? - Так, значит, я нечестен, неспособен к объективности и к тому же поверхностно образован? - Да нет же, нет! - вяло протестовала я. - Вы плохо истолковали мои слова. Конечно, вы полны предрассудков, предубеждений, предвзятости в отношении и к коммунистам, и к Западу, и к французам. Вы неспособны иметь друга-француза, да что француза: европейца, американца, папуаса… Вам нужны русские, русские и еще раз русские. - Это не моя вина. Прочтите, например, что пишет Жид в своей газете про нашу встречу. Он признает, что я делал похвальные усилия, чтобы наладить контакт с ним. Но ведь не состоялось же взаимное понимание. Чья это вина? Почему обязательно моя? - Между вами и иностранцами не возникло контакта. И это при том, что вы встретили лучшее, что может дать Европа. И вы можете серьезно утверждать, что среди всей этой элиты не нашлось ни одного человека, достойного вашей дружбы? Ни одного? Признайтесь, что вам нечего мне ответить? Я его огорчила - он сидел удрученный. Он утратил свою агрессивность и казался просто очень грустным; чтобы разогнать эту меланхолию, я пошла за вином и закусками, приготовленными для него. Лицо его осветилось. И он сказал размягченным голосом: - Ах, что бы мне вас встретить лет на двадцать пораньше! И я услышала свой голос, мгновенно отвечающий ему от всего сердца: - Это было бы восхитительно! Тотчас же я уточнила: «Мы очень скоро убили бы друг друга или жили бы в аду». На следующий день я получила утром пневматическое письмо следующего содержания: