М Алексеев - Ч. Р. Метьюрин и его "Мельмот скиталец"

В этой характеристике легенда о Метьюрине дана не только в обобщенном и сформировавшемся виде, но представлена уже как некая очевидная реальность, не допускающая сомнений. Кроме того, она служит здесь наглядным примером теоретического положения о будто бы существующих различных типах соотношении между литературными произведениями и личностями их создателей: Бальзак еще не мог знать ничего о том, насколько в сущности далека была от действительности эта «творимая легенда» о Метьюрине как писателе и человеке. Источников же для этой искажающей его личность легенды накопилось уже к тому времени много: они рассеяны были по разным критическим статьям, литературным воспоминаниям, запискам путешественников по Ирландии и т. д., и в итоге создававшийся таким образом условный портрет писателя казался правдивым, становился устойчивым и неоспоримым.

Один из современников Метьюрина так описывал впечатление, какое он производил на людей, его знавших: «Прекрасный танцор и мрачный романист, кончиком пера записывающий исключительные выдумки своего воображения; умирающий с голоду и частый посетитель балов, светский человек, хорошо знакомый с жизнью кулис, надменный, страстный любитель кадрили, игорного стола и рыбной ловли. Мы встретили его однажды в октябре на берегу озера, вооруженного огромной удочкой и одетого как щеголь — лондонский и дублинский актер, в туфлях-лодочках и шелковых чулках» [37]. Даже Байрон засвидетельствовал в письме к Джону Меррею (1817 г.), что Метьюрин показался ему чем-то вроде «самодовольного фата» («a bit of coxcomb»), а Вальтер Скотт находил Метьюрина «слишком веселым для священника», чрезмерно преданным светской суете, любви к музыке и танцам в компании молодых людей и девиц [38].

Только в настоящее время мы в состоянии решительно утверждать, что этот и подобные ему воображаемые портреты Метьюрина сбивались либо на шарж, либо на недружелюбную сатиру и имели мало общего с личностью писателя, которого стремились изображать. Иным представлялся он настоящим денди, мало интересующимся искусством и литературой; его называли человеком кокетливым, заботившимся об изысканности своей одежды, ее покрое и цвете, с педантическим и кропотливым вниманием относившимся прежде всего к своей внешности, — но в подобных отзывах чувствовались по большей части завистливые преувеличения. Этому молодому священнику в особенности не могли простить его неестественную и, казалось, неприличную для его сана любовь к танцам и дамскому обществу. «Он первым принимался за кадриль и последним оставлял танец», — добавляет один из очевидцев, говоря тут же, что «бальный зал был тем его храмом, где он черпал свое вдохновение и предавался высоким помыслам» [39]. Он будто бы особо гордился грацией и изяществом, с которыми танцевал; его легкий силуэт и меланхолический вид — естественный или притворный, который он придавал себе, накладывали своеобразный отпечаток на его поведение в обществе. Приверженность его к дамскому обществу также вызывала злорадные, но явно ханжеские толки: писатель будто бы «становился недовольным и нервным, когда вокруг него были одни мужчины» [40]. Один из наблюдателей ирландского общества был, вероятно, не так далек от истины, когда любви Метьюрина к танцам нашел следующее объяснение: «Он танцевал так, как иные пьют, — чтобы забыться» [41].

Менее пристрастные и более внимательно присматривавшиеся к нему современники считали Метьюрина человеком весьма импульсивным, обладавшим искусством притворяться, когда это было необходимо или вызывалось внезапной и причудливой сменой его настроений; иные считали его даже «одержимым», человеком не от мира сего, чудаком, от которого можно было ожидать всяческих неожиданностей. В поздней биографической статье о Метьюрине, помещенной в ирландском журнале 1852 г., о нем рассказан был следующий анекдот, имеющий все признаки достоверности. Это было в ту пору его жизни, когда отношения его с церковным начальством не достигли еще той напряженности, какую они приобрели после постановки на лондонской сцене его «Бертрама». Он находился в крайне стесненном материальном положении и искал выхода в литературной работе. Однажды к нему на дом явился некий высокопоставленный член церковной иерархии, то ли в целях оказать ему помощь и повысить его в должности, то ли для того, чтобы лично удостовериться в справедливости тех толков, которые распространялись о нем по всему Дублину. Впечатление, которое вынес этот посетитель о хозяине дома — бедном священнике, крайне нуждавшемся тогда в поддержке, было самое неудовлетворительное. Рассказывали, что будто бы Метьюрин заставил этого важного посетителя слишком долго ожидать себя, наконец он вошел развязной походкой в гостиную, где иерарх, уже выведенный из терпения, находился в состоянии крайнего раздражения. Метьюрин появился перед ним с всклокоченными волосами, растрепанный, в плохой и неряшливой домашней одежде, с пером в одной руке и рукописью своего «Бертрама» в другой, стихи которой «он громко читал» [42]. Рассказывая этот анекдот, современники не удивлялись, что эксцентричность, чтобы не сказать бестактность поведения Метьюрина, весьма усилила суровое отношение к нему его церковного начальства и что он никогда не был повышен в должности, еле-еле сохранив ее и свой связанный с ее отправлением весьма скромный оклад.

Некоторых из прихожан Метьюрина, вероятно, раздражало то, что после самозабвенных танцев на вечернем балу или пения в одном из дублинских салонов их пастырь Метьюрин на другое утро был в состоянии красноречиво произносить церковную проповедь, призывая к отречению от мира, от греховных удовольствий и недостойных страстей [43]. Тем охотнее распространяли они злонамеренные сплетни на его счет. Особенно злобствовали местные ханжи после возвращения Метьюрина из Лондона, когда благодаря успеху его трагедии в карманах его завелись деньги, правда, ненадолго. Завистники распускали слухи, что он хотел удивить и смутить окружающих как своим неожиданным и мнимым богатством, так и бездумным, но эффектным расточительством. В это время образ его жизни стал пышным и блистательным: стены его квартиры внезапно покрылись специально заказанными обоями, на которых изображены были сцены, заимствованные из его романов, в комнатах появилась роскошная мебель, обитая дорогими материями. Метьюрин будто бы любил выставлять напоказ свою частную жизнь, хвастать своим писательством, рисоваться, требовать к себе благоговейного внимания [44].

На самом деле все это мало походило на правду. В этом убеждают нас прежде всего письма самого Метьюрина к В. Скотту и некоторым другим его современникам, полные жалобных просьб и горестных признаний. Лондонский успех не был длительным, а полученная значительная сумма растаяла быстро. Из его неоднократных свидетельств явствует, что большая часть гонорара ушла все-таки не на причуды, а на уплату старых и новых долгов. Его показная веселость и повадки модного франта были ему не к лицу и проявлялись от случая к случаю, скорее всего для того, чтобы скрыть безысходную тоску, овладевавшую его душой, чтобы забыть хоть на время многочисленные заботы и непрерывные затруднения, которые испытывали и он, и члены его семьи. В конце первого десятилетия мрачное настроение его усиливалось и редко рассеивалось; он почти не имел удачи в делах, а творческий процесс становился для него трудом тяжелым и мучительным, в особенности в те периоды, когда обстоятельства принуждали его не знать отдыха и не жалеть своих сил. Анекдотическим рассказам о той почти театральной и декоративной обстановке, в которой он якобы создавал свои произведения, противостояли другие, по-видимому более достоверные, хотя и вовсе не забавные свидетельства. Один из английских мемуаристов, вспоминая свое впечатление от встречи с Метьюрином в его доме, рассказывал, что он принуждал себя к ночному изнурительному литературному труду: «Казалось, что его ум, странствуя в сумрачных сферах романтического вымысла, покинул его тело, оставив позади себя свой физический организм; его длинное и бледное лицо принимало вид посмертной маски, а его большие выпуклые глаза становились неподвижно стеклянными» [45]. Он походил на привидение, выступившее со страниц его собственного произведения.

Письма Метьюрина этого времени полны жалоб на свою судьбу, на неудачи, сопутствовавшие каждому его предприятию, и довольно однообразных просьб о помощи, защите, советах.

На первых порах после возвращения из Лондона, после успеха «Бертрама», вскружившего ему голову, когда он все еще верил в прибыльность ремесла драматурга, он быстро сочинил одну за другой две романтические драмы «Мануэль» («Manuel», 1817) и «Фредольфо» («Fredolfo», 1818).