Ирина Ершова - Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса

Они не отдавали себе отчета, что в лице Рыцаря Печального Образа то самое рыцарство, которое жаждало любви и справедливости, обрело бессмертие, дабы навеки воссиять над землей.

Благодаря Дон Кихоту, странствующий рыцарь продолжает преподносить нам урок самоотверженности, Сервантес словно забальзамировал его для будущего, сохранил ему жизнь, представив немного смешным и исхудавшим.

Трубадур, который, соревнуясь с действительностью, напридумал множество несправедливостей, дабы их осправедливить, пленниц и пленников, дабы их освободить, который подвергал себя смертельной опасности, сражаясь со злом, и слышал в голосах лесных родников имя похитителя прекрасной девы, был бы давно погребен среди развалин древности, отрезан от мира живых искусственностью литературного жанра, зараженного бациллой устаревшей риторики, и загнан в капкан литературоведческих трудов, если бы не Сервантес. Разыграв шутовские похороны, он показал трубадуру другой выход из склепа, и переодел его в гротескные одежды, чтобы новая толпа не пришла в ярость при виде того, кого считала отжившим, и кто может вновь и во веки веков зажигать в сердцах стремление к идеалу и добродушное почтение к священному безумию.

Как некогда в Вальядолиде во время запутанного процесса над Эспелетой[31], Сервантесу и теперь нечего было сказать по поводу смерти благородного трубадура, и до своих последних дней он испытывал тягостное замешательство, потому что не только чувствовал себя абсолютно чистым и невиновным, но и вдобавок в глубине души догадывался, что подарил этому создателю Амадиса и Тристана вечную и полнокровную жизнь.

Убить, чтобы сохранить жизнь, постоянно ощущать в своих стенах присутствие непрошеного гостя — вдохновенного творца, чье драматическое детище пришлось осмеять, дабы возвеличить и увековечить! Вот откуда смертельная бледность Сервантеса, принесшего себя на алтарь ради высшей цели и изнемогшего под тяжестью непомерной жертвы. Однако из этого благородного преступления произросло нечто бессмертное — книга, где дни сменяют ночи, и вечно длится сон жизни, вечно длится роман.

Хотя «Дон Кихот» — книга, где восходит солнце или стоит полдень, я вижу в нем много ночного.

Именно после ужина, часов в девять, Дон Кихот начинает впадать в безумие — ведь мы не можем представить себе, чтобы сумасшествие родилось под солнцем, если только оно не вышло из темных библиотек и сумеречных пещер.

Да и книгу свою Сервантес начал сочинять в тюремной камере, затем — до самого конца первой части — продолжил на постоялых дворах при свете тусклой лампады или свечи в те часы, когда появляются призраки, а вторую часть писал уже в своем мадридском доме с балконом, выходившим на улочку Леон.

И вот в воображаемом мире романа писатель и персонаж уже слились воедино, а в полумраке кабинета оживают истории из реальной биографии Сервантеса, слагаясь в великий, бессмертный сюжет.

Лишь когда ночь опускала забрало, и писатель освобождался от насущных забот, ему являлся рыцарь, которого он собирался подарить миру.

С наступлением тьмы и к Сервантесу, и к Дон Кихоту приходили нарушители сна — коты[32], и открывался лабиринт приключений, который в эти часы, когда мир становится огромным, сложным и враждебным, казался простым и доступным.

В ту эпоху испанская ночь была роскошна, беспросветна и высокомерна, ведь эта ночь опускалась на империю, над которой никогда не заходило солнце, а потому даже упадок выглядел величественно.

Вся Испания беззастенчиво спала и видела сны, полагая, что после стольких побед покоится на пышном бескрайнем ложе. Это была мадридская ночь — которой наслаждались жившие через стенку от Сервантеса Лопе и Кеведо — бездонная и полная первозданной тишины, нарушаемой лишь поскрипыванием ворота, опускавшего бадью Сервантеса в этот глубокий колодец.

Перевоплотившийся и переселившийся в своего персонажа, он принимал простыни за смирительную рубашку, скидывал их с себя и выпрыгивал из кровати с решимостью лунатика, и было весьма опасно перечить ему, поскольку его исступление сметало все на своем пути.

Взбудораженный бессонницей, терзаемый муками совести, испанец желает одного: выбраться из постели, засунуть ноги в шлепанцы и в едва доходящей до колен тонкой ночной рубашке отправиться биться с чем бы то ни было, хотя в большинстве случаев все заканчивается подвигами на кухне, и он удовлетворяется видом развешенных окороков, колбас и связок чеснока, находя привлекательной Мариторнес[33], которая проливает луковые слезы.

Среди холода испанец чувствует внезапный жар, звезды дразнят его, а при полной луне в нем просыпается желание бродить по патио и корралям, дабы сразиться с зубастыми и рогатыми тенями, что отбрасывает по углам королева бессонницы.

Есть стишок, который всегда дразнит воображение детей, поскольку повторяющийся зачин они воспринимают как начало новой главы романа:

Дон Кихот, словно в трансе, твердит этот стишок и готов отважно броситься на всякого, прежде чем тот бросится на нас.

Люцифер? Чародеи? Враги?

Его угловатый силуэт пляшет в мерцающем свете острого язычка пламени, а если поставить зеркало, то мир усложнится, удвоится, и в эту серебряную поверхность придется чем-нибудь запустить, чтобы погасить ее светящийся глаз, пусть даже она разлетится в стеклянную пыль.

Приключение с котами и колокольчиками взрывает ночь, вот Дон Кихот и верит в домовых и всесильных демонов.

Кот в ночи — зверь из чистилища, но, с другой стороны, это приключение весьма типично для Мадрида, где коты без устали орут под дверями поэтов.

Дон Кихот дает им достойный отпор, но, несмотря на его грозный крик: «Изыди, Сатана!», выходит из боя с исполосованной физиономией.

В действительности герой Сервантеса имеет дело с самой обычной ночью и самыми обычными котами. Так романный вымысел сливается с когтистой реальностью.

Но Дон Кихот уединяется и проводит несколько ночей безвыходно в своей комнате, не опасаясь гнева котов, поскольку у него есть своя вакцина, свое противоядие — безумие.

Сумасшествие, скрытое покровом ночи — спасительное безумие, свобода взорваться и успокоиться, поскольку всё в ночи и есть безумие для тех немногих, кто не спит.

Дон Кихот, сняв доспехи, которые были ему тесны, — и от названия одной из деталей которых родилось его славное имя[34] — понемногу набирался сил и уже мог без труда схватить шпагу, склонившуюся к его изголовью, словно ее рукоять и гарда что-то нашептывали ему, подстрекая к битве.

Огонек свечи, зажженной на окне, может ослепить всякого влюбчивого рыцаря:

«Она была в ночном одеянии, и все красоты, виденные им прежде, пред нею померкли»[35].

— Только не Дульсинея! — вскричал бы Дон Кихот, верный и непорочный защитник ее чести.

Но его собственные демоны продолжают искушать его, и одно ночное приключение разительно отличается от всех прочих, что когда-либо произошли с ним в кромешной тьме.

Прежде взглянем, как описано в книге то, что воспоследовало за воплями Дон Кихота, взывающего к крови и возмездию:

«— Убейте меня, — вскричал тут хозяин постоялого двора, — если этот чертов Дон Кихот не пропорол один из бурдюков с красным вином, которые висят над его изголовьем, а этот простофиля уж верно принимает за кровь вытекшее вино!

С этими словами он вошел в чулан, а за ним все остальные, и глазам их явился Дон Кихот в самом удивительном наряде, какой только можно себе представить. Был он в одной сорочке, столь короткой, что она едва прикрывала ляжки, а сзади была еще на шесть пальцев короче; длинные его и худые волосатые ноги были далеко не первой чистоты; на голове у него был красный засаленный ночной колпак, принадлежавший хозяину; на левую руку он намотал одеяло, внушавшее Санчо отнюдь не безотчетную неприязнь, а в правой держал обнаженный меч, коим он тыкал во все стороны, произнося при этом такие слова, как если б он, точно, сражался с великаном. А лучше всего, что глаза у него были закрыты, ибо он спал, и это ему приснилось, что он бьется с великаном; воображению его так ясно представлялось ожидавшее его приключение, что ему померещилось, будто он уже прибыл в королевство Микомиконы и сражается с ее недругом; и, полагая, что он наносит удары мечом великану, он пропорол бурдюки, так что все помещение было залито вином» [36].

К этому сражению с бурдюками следует отнестись с уважением не только потому, что оно является вполне законной самообороной, но и потому, что Хитроумный Идальго, движимый безумием и прикрываясь сомнамбулизмом, совершает одно из самых радостных и невозможных деяний, нечто из области запретных желаний, а именно, вкушает от великого наслаждения — пронзить плоть мехов с вином.