Александр Мелихов - Каленый клин

Рылеева удавили… Достоевского к расстрелу таскали, Гоголя с ума свели… А Шевченко? А Полежаев? Скажешь, – правительство виновато? Да ведь по холопу и барин, по Сеньке и шапка. Ох, да есть ли еще такая сторона в мире, такой народ, будь он трижды проклят!” “Вот ты и подумай: есть ли кто лютее нашего народа?” – за мелким воришкой весь обжорный ряд гонится, чтобы накормить его мылом, на пожар, на драку весь город бежит и желает только, чтоб забава подольше не кончалась; а как наслаждаются, когда кто-нибудь бьет жену смертным боем али мальчишку дерет как сидорову козу! А историю почитаешь – волосы дыбом встанут! Брат на брата, сват на свата, вероломство да убийство, убийство да вероломство… И в былинах сплошной садизм -

“выпускал черева на землю”, и в песнях сплошной сволочизм – “вот тебе помои – умойся, вот тебе онучи – утрися, вот тебе обрывок – удавися”… Вся Россия – дикая, нищая, злобная деревня, – ну, что худшего может выдумать самый лютый еврейский ворог?

Правда, интеллигентные либералы осуждали Бунина за очернительство их фантомов, но он и в “Окаянных днях” повторял, что все они видели народ только в образе извозчичьей спины. И заключил: “Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье”. Ключевое слово здесь, по-моему, сложность – именно ее-то и не умеет ценить пошлость, как либеральная, так и авторитарная. С романтических-то поэтов взятки гладки – их дело судить реальность с высоты идеальной ирреальности, – только, опять-таки, пошлость понимает буквально поэтическую скорбь поруганного идеала, поэтическую боль оскорбленной любви к родине. Но ведь на пошлости мир стоит! Немало даже и политических, религиозных утопий возникло из-за буквального понимания художественного образа, – почему бы неискушенному эстетически сознанию чужака и не принять это раздирание ран за медицинскую констатацию фактов?

Что за русскими самообвинениями чаще всего следуют какие-то “но” -

“но я люблю – за что, не знаю сам” или “умом Россию не понять”, “в

Россию можно только верить”, – так нелепо же присоединяться к чувствам, которые и самому их носителю непонятны. Задуматься, что

никакой трезвый разбор достоинств и недостатков предмета любви в принципе никогда не сможет эту любовь обосновать, а разве лишь разрушить, ибо любят не предмет, а фантом предмета, – кто же станет задумываться о таких тонкостях, когда очевиднейшим образом ощущает мнимость чужих и подлинность своих ценностей? Однако я вовсе не утверждаю, что евреи “приняли” свои русофобские воззрения на Россию из протоколов русских мудрецов и поэтов, – до подобных итогов вполне можно дойти самостоятельно, вглядываясь трезвыми глазами в историю и быт решительно каждого народа. Допустим, евреи так и поступили. Но откуда и в этом случае следует, что русские способны “принять” такой взгляд на свою историю, освободив душу от всех противоречий любви-ненависти? Вообще-то, презрение чужаков к нашим фантомам обычно лишь обостряет нашу привязанность к ним – а заодно и отчуждение от их обличителей. Так что если даже признать самые эгоистические и неприязненные воззрения евреев на русскую историю и выходы из нее, то они очень даже могли не ослаблять, а укреплять русский патриотизм.

Поэтому, на мой взгляд, совершенно невозможно определить отдельный вклад какой-то нации в формирование негативного образа России.

Раскачивали ее все, и фантом ее создавали все. И фантом желательного ее будущего, к которому можно прийти за три фантомных дня по прямому фантомному шоссе, тоже творили все – все верхогляды “всего цивилизованного мира”. Но в России русские занялись этим фантомотворчеством еще тогда, когда евреи носа не показывали из-под власти кагалов и хедеров.

Мне ужасно не хочется оправдывать евреев, мне тоже опротивело и еврейское всезнайство, и еврейское стремление взирать на нашу неразрешимо запутанную реальность с высоты “давно известных всему цивилизованному миру” знахарских трюизмов, – еврейские пошлость и верхоглядство раздражают меня сильнее, чем русские. Потому что примитивизируют и дискредитируют те вещи, которыми в принципе и я дорожу. “Патриотические” пошляки, впрочем, тоже дискредитируют дорогие мне вещи – слова “совесть”, “духовность”, “коллективизм” из-за них уже давно вызывают изжогу. Но с этой публики как-то спроса меньше – они ведь и не претендуют на рассудительность и образованность, а напирают больше на душу, на русскую непостижимость

(в другом варианте на суровость, но это уж совсем младенцы). А про еврейских умников невольно думается: уж вам-то бы следовало быть умнее, потому что вам больше достанется (кроме уж самых верхних сливок, которым будет куда утечь). Короче говоря, еврейский апломб мне противнее, чем русский. Но опаснее ли он? Вот этого, как ни хотелось бы, сказать не могу. Не могу определить и того, в какой степени пошлость “западническая” и пошлость “исконная” уравновешивают, а в какой раздувают друг друга. А потому уверенность

Солженицына в том, что одна сторона способна “слить” свои понятия с понятиями другой, представляется мне, как минимум, недостаточно обоснованной.

Да, в последние лет сто-сто тридцать евреи постоянно примыкали и выбивались на виднейшие места в самых разных, но всегда

“прогрессивных” течениях, это правда. И этим их усиливали – но одновременно и ослабляли, вызывая к ним недоверие в патриотической и консервативной (еще какой немалой!) части общества. И какая гирька – левая или правая – оказывалась весомее, установить, я думаю, никогда не удастся. Кроме того, историческое преступление умеренных русских

“прогрессистов” заключалось вовсе не в том, что они мечтали о прогрессе, а в утрате чувства реальности: они не желали вглядеться, насколько хрупко здание, где они устраивали свой возвышенный балет.

Поэтому решительно ничто не говорит о том, что “прогрессисты” приняли участие в разрушении здания, в котором жили, именно в угоду евреям – в угоду их целям, их интересам. Во-первых, евреям этого вовсе не требовалось (исключая щепотки маргиналов, которых знать никто не знал, покуда здание не рухнуло). А во-вторых, ни с реальной благотворительностью, когда возникала нужда, ни с реальным равенством, когда возникла возможность, “прогрессивная общественность” не спешила, предпочитая держать еврейское неравенство перед миром вечным обличением преступного царского режима (еще и удесятеряя его истинные прегрешения – ведь во имя

Правды лгать не только дозволено, но и необходимо). Хотя, впрочем, из того факта, что падение царского режима привело и к падению государства, ведь еще, кажется, не следует, что всякий, кто подвергал правительство какой-либо критике, был неизбежным пособником большевиков, “Лил воду на их мельницу”? (“На чью мельницу?” – этот “исказительный оборот” справедливо возмущает

Солженицына, когда при его помощи затыкают рты желающим сказать неприятную правду.) Скорее всего, в России зрел и нарывал обычный для истории трагический конфликт, где не бывает правых и неправых: каждая сторона действовала так, как повелевали ей фантомы, во власти которых она оказалась. И фантом, подчеркиваемый Солженицыным -

“прогрессивно то, что протестует против угнетения евреев, и реакционно все остальное” (с.460) – для либералов вовсе не был самым могучим стимулом к борьбе, а, подозреваю, у всей “прогрессивной общественности” стоял на 81-м месте, но только Толстой с его ненавистью к лицемерию решился в этом признаться (с.461).

“Сочувствие к евреям превратилось почти в такую же императивную формулу, как “Бог, Царь и Отечество””, – цитирует Солженицын известного израильского публициста Александра Воронеля (с.464), называя его объективным и прозорливым; но следует ли из этой императивности, что либералы ей следовали более искренне и самоотверженно, чем служили Богу, Царю и Отечеству консерваторы? Где примеры – не деклараций, а реальных, серьезных политических жертв русского либерализма еврейскому равенству? То есть примеры отступлений от собственных планов, от собственных либеральных и социалистических моделей, выработанных просвещенной пошлостью “всего цивилизованного мира”? Я задаю этот вопрос без малейшего желания кого бы то ни было подкузьмить: упрек Бердяева (с.423) всему левому спектру – ваша борьба за права евреев не хочет знать евреев – на самом деле констатирует совершенно естественный факт: если отдельные индивиды еще бывают способны на жертвенность, то корпорации – никогда, и народы могут идти на жертвы исключительно во имя собственных иллюзий.

Я повторяю без всякого яда: ни один народ не обязан жертвовать собой для другого, но, по-моему, никто этого никогда и не делал в сколько-нибудь серьезных масштабах. Однако я действительно недостаточно хорошо знаю русскую историю начала века, и если мне укажут, какие важные ошибочные шаги совершил русский либерализм именно ради евреев, а не из-за собственного верхоглядства и позерства, – я буду искренне признателен. Но неужели же это специфически еврейская черта – бесшабашность, доходящая до полной утраты элементарного чувства реальности, до полной утраты инстинкта самосохранения? Обычно евреев склонны обвинять в грехах противоположных… Солженицын же вот как рисует роковое начало Первой мировой войны (с.508) – роковое и для русских, и для евреев: “И русская, и еврейская общественность и пресса оставались вполне преданы Победе, даже первые раззадорщики ее, – но только не с этим правительством! не с этим царем! Они были в запале все того же уверенного соображения, с которым начали войну, простого и гениального: еще на ходу этой войны (а то потом будет трудней) и непрерывно побеждая Германию, – сбросить царя и сменить государственный строй. А тогда – наступит и еврейское равноправие”