М Алексеев - Ч Р Метьюрин и его Мельмот скиталец

Находясь в замке Альдобранда, Бертрам однажды лунной ночью встречает Имогену и открывается ей. Между ними происходит бурная сцена: Имогена все еще любит своего прежнего жениха, умоляет его бежать, так как его непременно убьют вассалы Альдобранда, рассказывает Бертраму, как случилось, что она принуждена была, после изгнания его из Сицилии, выйти замуж за Альдобранда, за что Бертрам хочет предать ее проклятию, и т. д. Дальнейшие, самые драматические события происходят одно за другим. В третьем акте Бертрам и Имогена, рассказав друг другу обо всем, что случилось с ними за последние годы, готовятся к новой разлуке - навсегда. Однако в это время в замок возвращается Альдобранд. Во время его беседы с Имогеной в залу врывается Бертрам с кинжалом в руке и закалывает Альдобранда на глазах у Имогены, терзаемой муками совести. Разбойники покидают замок, в котором они получили приют после кораблекрушения; Бертрам же остается в нем до тех пор, пока за ним не являются рыцари и настоятель монастыря. Бертрам сознается в совершенном преступлении и требует для себя самой мучительной казни. Гибель мужа от руки бывшего жениха, неожиданная смерть ее маленького сына сводят Имогену с ума: она укрывается в пещере, находящейся в густом лесу, когда мимо нее ведут на казнь Бертрама. В безумии она бросается к нему, спрашивает у него, где муж и ребенок, и испускает последний вздох в объятиях Бертрама. Видя, что она мертва, Бертрам выхватывает меч у одного из сопровождавших его рыцарей и убивает себя.

Такова вкратце эта пьеса Метьюрина, которая при первом своем исполнении была принята лондонскими зрителями с восторгом. Она была напечатана, выдержала семь изданий в течение одного года и принесла автору вознаграждение в тысячу фунтов стерлингов: по сравнению с гонораром, полученным Метьюрином за "Милезского вождя" (он равнялся всего лишь 80 фунтам), это был большой материальный успех.

Удача Метьюрина вполне объяснима, если мы примем во внимание, что английская драматургия в начале XIX в. далеко не находилась в состоянии творческого подъема и что репертуар английских театров представлял собою довольно жалкую картину; английские реалистические бытовые комедии XVIII в. - Шеридана и Голдсмита - были забыты; слава великих драматургов "елизаветинцев" с Шекспиром во главе только начинала возрождаться; английские театры пробавлялись еще переводными сентиментальными мелодрамами А. Коцебу или заурядными собственными подражаниями им, вовсе лишенными литературных или сценических достоинств: вспомним, что первая выдающаяся романтическая драма "Ченчи", принадлежавшая перу П. Б. Шелли, появилась только в 1819 г.

Одним из последствий чрезвычайного успеха "Бертрама" у зрителей театра Друри Лейн было то, что имя автора, скрывавшегося до тех пор под псевдонимом, неизбежно должно было открыться публике, немало в этом заинтересованной. Разоблачение псевдонима совершилось тем легче, что ему не мог противостоять сам Метьюрин, приехавший в Лондон, чтобы присутствовать на первых представлениях своей пьесы и проживший здесь около месяца. Вскоре имя Метьюрина проникло в печать, и сам автор разрешил поставить его в первый раз на титульном листе издания "Бертрама", выпущенного в свет издательством Джона Меррея; выдуманный когда-то Метьюрином Деннис Джеспер Мерфи перестал существовать.

Авторское тщеславие Метьюрина было частично удовлетворено: он приобрел в Лондоне новых знакомых, старавшихся встретиться и побеседовать с ним; более тесными стали его связи с литераторами и издателями; благодаря последним удалось с полным его именем выпустить второе издание "Семьи Монторио".

Постепенно имя писателя становилось известным и за пределами Великобритании. В его возраставшей известности была, однако, и своя отрицательная сторона: все напряженнее становились отношения Метьюрина с его церковным начальством, которое получило теперь возможность преследовать не литературный псевдоним, а подлинного автора и с этих пор интересовалось не только его произведениями, но и им самим. Многие, не только английские, но и континентально-европейские газеты и журналы, в том числе и русские {См. об этом ниже, с. 617.}, обошло известие о крайнем неудовольствии Метьюрином, высказанном дублинским архиепископом.

В Дублин из Лондона Метьюрин вернулся более веселый и оживленный, чем обычно, с деньгами в кармане, тотчас же закрыл пансионат для молодых людей и предался светским развлечениям, в особенности увлекаясь танцами в богатых дублинских семьях и у себя дома. Именно к этому времени, когда его жизнь была больше на виду, чем в периоды вынужденного уединения, его облик был запечатлен многими мемуаристами, считавшими Метьюрина "самым эксцентричным из ирландцев его времени", как отзывался о нем Аларик Уоттс {См.: Levy, p. 522.}. О его странностях, противоречивых чертах его характера, постоянном стремлении рисоваться, казаться не тем, кем он был на самом деле, по всей Великобритании и даже за ее пределами, например в соседней Франции, ходило множество анекдотов и сплетен. Из них постепенно складывалась устойчивая легенда, на которой строились первые биографии писателя. Поскольку реальные факты из истории его жизни известны еще не были, легендарная его биография прочно вошла в литературный оборот и оправдывала тот тезис критики, что личная жизнь писателя и его человеческие качества не всегда отражаются в его произведениях. Бальзак, бывший страстным почитателем творчества Метьюрина, всегда удивлялся несоответствию внешнего и внутреннего облика автора "Мельмота Скитальца". В предисловии к первому изданию своего романа "Шагреневая кожа" (1831) Бальзак, рассуждая о том, что "существуют авторы, чей личный характер отражается в природе их сочинений, когда произведение и человек составляют одно и то же, но что есть и другие писатели, чья душа и нравы резко противоречат форме и содержанию их творчества", в качестве примера ссылался на уже покойного в то время Метьюрина: "Так было и с самым оригинальным из современных авторов, которым может гордиться Великобритания: Метьюрин, священник, подаривший нам Еву {Речь идет о героине Романа Метьюрина "Женщины, или За и против" (1818).}, Мельмота, Бертрама, был кокетлив, любезен, чтил женщин; словом, по вечерам человек, творивший ужасы, превращался в дамского угодника, в денди" {Бальзак об искусстве. Сост. В. Р. Гриб. М.-Л., 1941, с. 203-204.}.

В этой характеристике легенда о Метьюрине дана не только в обобщенном и сформировавшемся виде, но представлена уже как некая очевидная реальность, не допускающая сомнений. Кроме того, она служит здесь наглядным примером теоретического положения о будто бы существующих различных типах соотношении между литературными произведениями и личностями их создателей: Бальзак еще не мог знать ничего о том, насколько в сущности далека была от действительности эта "творимая легенда" о Метьюрине как писателе и человеке. Источников же для этой искажающей его личность легенды накопилось уже к тому времени много: они рассеяны были по разным критическим статьям, литературным воспоминаниям, запискам путешественников по Ирландии и т. д., и в итоге создававшийся таким образом условный портрет писателя казался правдивым, становился устойчивым и неоспоримым.

Один из современников Метьюрина так описывал впечатление, какое он производил на людей, его знавших: "Прекрасный танцор и мрачный романист, кончиком пера записывающий исключительные выдумки своего воображения; умирающий с голоду и частый посетитель балов, светский человек, хорошо знакомый с жизнью кулис, надменный, страстный любитель кадрили, игорного стола и рыбной ловли. Мы встретили его однажды в октябре на берегу озера, вооруженного огромной удочкой и одетого как щеголь - лондонский и дублинский актер, в туфлях-лодочках и шелковых чулках" {Эта характеристика появилась во французском журнале ("Revue des deux Mondes", 1833) и цитирована без всяких оговорок в предисловии к лондонскому изданию "Мельмота Скитальца" 1892 г. (vol. I, p. XXV-XXVI).}. Даже Байрон засвидетельствовал в письме к Джону Меррею (1817 г.), что Метьюрин показался ему чем-то вроде "самодовольного фата" ("a bit of coxcomb"), а Вальтер Скотт находил Метьюрина "слишком веселым для священника", чрезмерно преданным светской суете, любви к музыке и танцам в компании молодых людей и девиц {См.: Levy, р. 522.}.

Только в настоящее время мы в состоянии решительно утверждать, что этот и подобные ему воображаемые портреты Метьюрина сбивались либо на шарж, либо на недружелюбную сатиру и имели мало общего с личностью писателя, которого стремились изображать. Иным представлялся он настоящим денди, мало интересующимся искусством и литературой; его называли человеком кокетливым, заботившимся об изысканности своей одежды, ее покрое и цвете, с педантическим и кропотливым вниманием относившимся прежде всего к своей внешности, - но в подобных отзывах чувствовались по большей части завистливые преувеличения. Этому молодому священнику в особенности не могли простить его неестественную и, казалось, неприличную для его сана любовь к танцам и дамскому обществу. "Он первым принимался за кадриль и последним оставлял танец", - добавляет один из очевидцев, говоря тут же, что "бальный зал был тем его храмом, где он черпал свое вдохновение и предавался высоким помыслам" {Ibid., p. 127.}. Он будто бы особо гордился грацией и изяществом, с которыми танцевал; его легкий силуэт и меланхолический вид - естественный или притворный, который он придавал себе, накладывали своеобразный отпечаток на его поведение в обществе. Приверженность его к дамскому обществу также вызывала злорадные, но явно ханжеские толки: писатель будто бы "становился недовольным и нервным, когда вокруг него были одни мужчины" {Ibid.}. Один из наблюдателей ирландского общества был, вероятно, не так далек от истины, когда любви Метьюрина к танцам нашел следующее объяснение: "Он танцевал так, как иные пьют, - чтобы забыться" {Ibid., p. 128.}.