Петр Краснов - Казаки в Абиссинии

Я положительно не могу говорить о донских артиллеристах Щедрове и Мазанкине порознь — до того они похожи друг на друга и характером, и лицом; оба рослые, красивые, чернобородые, оба исполнительные и серьезные, оба молчаливые; за то между моими регулярными артиллеристами — малороссом толстяком, уроженцем Донецкого округа слободы Тарасовки Недодаевым и рязанцем Полукаровым разница громадная. Недодаев тоже любимец черных, добряк, полный здорового малороссийского юмора, любит похвастать, охотник и прекрасный старший команды, аккуратен и добр. Большой любитель пения, он в этом сходится с Полукаровым. Безбородый и безусый Полукаров, говорящий нежным тенором, поклонник регулярной езды, чистого строя, без примеси охоты, сотрудник Кривошлыкова в плотницком ремесле. Говорит, растягивая слова, любуясь своим чистым русским рязанским говором. Дошло дело до джигитовки. — «Ну, конная, как же?» говорю им — «покажем!» — и показали! Недодаев на репетициях на карьере сизо делал, Полукаров. стоя, скакал — и разве нужно для этого казачье седло со смертоубийственной передней лукой?!

Все были хороши мои люди, и привязался я к ним и полюбил их и, если было что тяжелое, когда лунной ночью покидал я посольский двор, так это были те 16 человек, с которыми бок о бок прожил я пять с половиной месяцев, которых узнал и полюбил за это время…

Были еще у меня мои друзья, которым я кинул полный слез прощальный взор. Это наши сотрудники лошади и мулы. He их вина, что условия, в которых протекала их молодость, исковеркали, испортили их они служили, как могли и на смотру не испортили дела.

Набитых испорченных нами лошадей не было, не было и набитых мулов. Но все это только благодаря той заботливости, с которой снабдили лучшими потниками своих людей гвардейские казачьи полки и батарея. A иначе глухой деревянный ленчик, невозможность вклиненному на многие часы в разогретую солнцем кожаную подушку всаднику поправить отекшие ноги, неизменно сказались бы на спинах животных при походе в оба конца в 2000 верст через высокие и крутые горы.

2-го марта кончилась моя служба в миссии, как начальника конвоя, и начиналась моя кавалерийская курьерская поездка из Аддис-Абебы в Петербург в 30 дней…

Сборы в путь. — Покупка мулов. — Проводы. — Мои слуги и мулы. — В хижине Ато Павлоса. — Пожар в степи, — Встреча с войсками раса Маконена. — Ночлег в хижине. — Земляные блохи. — У monsieur Drouin. — Харар ночью. — У геразмача Банти. — Верблюды и арабы. — Мой новый караван. — Сомали. — Непрерывное движение в течение четырех суток, — Джибути, — Monsieur Albrand.

В конце февраля месяца начальник миссии предложил мне отправиться в Россию в качестве курьера с депешами. Я должен был в 14–15 дней проехать до Джибути, там сесть на пароход и, через 28 дней со дня выезда из Абиссинии, быть в Петербурге. Предложение было слишком заманчиво с точки зрения кавалерийского спорта, слишком лестно для меня и я его с радостью принял.

Мне нужны были мулы для моего маленького каравана. Каждую субботу на габайю пригоняют животных для продажи. 22-го февраля я с Уольди отправился искать там животных. День был пасмурный, тоскливый; черные тучи нависли в горах, нет-нет, да и накрапывал дождь. Толпа народа в несколько тысяч человек покрывала скаты холма. Начальник базара, «шум», с вышки озирал площадь и наблюдал за порядком. Пройдя через ряды продавцов холста, чеснока, перца, сена, дерева, дров, мы подошли к целым табунам ослов, миновали их и вышли на край габайи, на местную конную площадь. Внизу у широкой дороги, под деревом жалось лошадей тридцать, выведенных на продажу. To и дело кто-нибудь из фарассанья проскакивал по дороге шагов сто и круто осаживал лошадь. Несколько выше, тут и там под деревьями, у жердяного забора императорских складов стояли продавцы мулов. Хороших крупных, широких с просторным шагом мулов не было совсем. Были посредственные, годные под вьюк, но и за тех просили бешенные деньги, 80 — 100 талеров.

— «Ты не найдешь здесь хороших мулов», сказал мне Уольди, которому надоело мокнуть под дождем.

— «Почему?»

— «Потому что, если «шум «базара со своей вышки увидит, что привели рослого и красивого мула — он отбирает его сейчас же по казенной цене на конюшню негуса. Никто потому и не ведет на базар мулов».

— «Но как же достать тогда хороших животных?»

— «Погоди. Иди домой — я пойду по домам и скажу, чтобы приводили мулов на продажу, может быть и достанем хороших».

Опять это абиссинское «погоди», это ожидание у моря погоды целыми месяцами, непонимание догмата — время — деньги.

Печальный, обескураженный возвращался я домой. Вдруг вижу толпу людей: в середине едет на караковом муле абиссинский начальник, перед ним ведут громадного серого мула, широкого, рослого, как лошадь, под богатым седлом, в расписной уздечке, под попоной. Я невольно залюбовался на этого мула. Мне бы такого! думал я.

— «Геза? (купишь?)» обратился ко мне тысяченачальник.

Ладно, думаю, «геза», — если на базаре за плохеньких мулов просили 100 талеров, так к такому-то и приступа не будет! Однако спросил: «сынты быр?» (сколько талеров?).

— «Семьдесят».

Я и торговаться не стал. Посмотрел зубы — пять лет, ноги целые, шаг громадный, проезд удивительный. Вынул деньги и отдал. Мул оказался строгий, пугливый, но сильный и крепкий. Седлать было трудно, но зато ехать легко и приятно.

— «Мне Менелик другого подарит», сказал тысяченачальник.

— «А разве это его подарок? »

— «Да, он мне его сегодня подарил».

На другой день стали приводить мулов. Приводили целыми десятками, но таких, как эта серая кобыла, названная мною в честь полковой казенной лошади «Липой» — не было. Купил мохнача, ширококостного мерина, неказистого с виду, но очень сильного, — окрестили его «Медведем «; переводчик Iohannes продал мне гнедого мерина круглого как огурчик, хорошо выкормленного и сильного, — названного мною «Репешком», да одного мула, вороной масти, мне дал до Харара полковник А-ов.

Итак мой караван был готов. Я хотел ехать с одним слугою, но пробная мобилизация показала, что с одним слугою будет много возни со вьючкой и я решил взять второго, пешего.

В субботу, 28-го февраля была джигитовка, в понедельник, 2-го марта, я по приказанию начальника миссии сдал конвой поручику Ч-кову, закончил отчеты, выдал казакам деньги и был совершенно готов к выступлению. Задержка была за письмом Менелика. Оно было дано для перевода m-sieur Ильгу и он его еще не прислал. На вечер 2-го марта мы, все офицеры, были приглашены на обед к посланнику. В уютной палатке тихо и мирно пообедали, прислушиваясь к грому, то и дело перекатывавшемуся в горах; не обошлось дело без тостов, пожеланий; давали письма, поручения, посылки. Разошлись около 10-ти часов вечера. Перевода все еще не было. Я должен был выехать в 3 часа ночи, но если перевода не будет, то мой отъезд откладывался на четверг 5-е марта.

Грустный, печальный вид имела моя разоренная палатка. На столе, в бутылке, одиноко горела свеча; походная койка, без бурки, без простынь, без подушек в углу; на сыром земляном полу набросаны обрывки бумаг, вьюки, ружья. Ночь светлая от последней четверти луны, от ясных южных звезд, глядит в откинутую полу палатки. За воротами видны горы, покрытые жидкой сухой травой, кусты кофе, азалеи. Жутко ночью ехать в пустыню, одному, без человека, с которым можно было бы побеседовать, отвести душу. От плохого ли харарского рома, от волнения ли, от хлопотливых ли сборов последние дни, но голова нестерпимо болит, робость закрадывается в душу и в тайниках ее зарождается смутная надежда, почти желание, хотя бы отсрочки этой курьерской поездки.

Ho впереди Россия, прекрасная и величественная, ни с чем несравнимая, впереди родина, родной язык, родные лица, славный полк. Несколько дней напряжения, несколько дней лишений, голода и жажды, а там опять привычная атмосфера, комфорт европейца, который начинаешь ценить, только проживши пять месяцев под полотном палатки, только загоревши под жгучим солнцем, только узнавши, что такое плохая вода. Впереди Россия, которая мерцает полярной звездой над горою, которая манит и влечет, дает силы, твердость, энергию…

В 11 часов секретарь миссии передал мне пакет. с бумагами, трубач Алифанов зашил его в леопардовую шкуру, сверху покрыл холстом, наложили печати, пришили помочи и я прилег часа на два заснуть.

Я проснулся в четверть третьего. Никто из казаков не спал. Они помогали моим слугам вьючить и седлать мулов, был слышен разговор, возгласы. Ко мне зашли проводить меня поручик Ч-ов и секретарь О-ов. Ехать ужасно не хотелось. «Липа» металась по двору, на ней, ухватившись за ее уши, висел Недодаев, a Кривошлыков гонялся сзади с уздечкой, «Медведь» ударил Терешкина задними ногами в живот и бедный казак стонал во дворе. Видны были в полумраке только фигуры, лиц не было видно. Возились со вьючкой долго. Наконец, в 3 часа 15 минут утра, 3-го марта, я сел на «Липу» и тронулся в путь. Ч-ов и О-ов проводили меня до ворот, казаки конвоя — до нашего манежа, дальше простились; гулко отозвалось в пустынных горах русское «счастливого пути», и я остался один.