Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны

– А теперь,- сказал тихий дон,- позвольте пригласить вас в ресторан, скромно откушать… Всем остальным спасибо.

И тут меня прорвало. Шампанское, коньяк, Бородина или «Донтабак» произвели на меня это взрывное действие, но я подскочил к тихому дону и твердо сказал:

– Я журналист, я летел сюда специально ради этой минуты. Я должен задать несколько вопросов.

Тихий дон посмотрел на меня, как на мышь.

– Один,- сказал он.- Один вопрос, и вас здесь нет.

– Синьор Кутуньо!- воскликнул я, перебегая взглядом с синьора на переводчицу. Главное – задать первый вопрос, дальше он сам вовлечется в беседу, и мы поговорим хоть пятнадцать минут! Бородина ущипнула оператора, тот стремительно нацелил камеру, фотограф Бурлак упал Кутуньо под ноги и приготовился снимать снизу.- Синьор Кутуньо! Очень ли изменилась русская аудитория?

Переводчица перевела. Кутуньо почесал подбородок.

– Си,- сказал он.- Си, си.

И пошел в ресторан.

Интервью я, конечно, все равно взял. Потом. Потому что у Бородиной оказался знакомый портье в гостинице (но надо же было еще найти гостиницу!), и в конечном итоге все получилось. С Люсей мы долго целовались на прощание. Ей пора было к мужу, а я в пять утра улетал в Москву. На время нашего прощания мы отправили фотографа Бурлака в шашлычную, и он откушался за весь этот день. Так что нам нет преград ни в море, ни на суше.

Но интересно не это. Я вот думаю – а надо ли было вообще его о чем-то спрашивать? Ведь мы все – те, кто вырос на его песнях,- все-таки встретились, посмотрели друг на друга… Ведь и я, и Бородина, и тихий дон, и оператор, и начальник камуфляжников родились в одном и том же 1967 году, как выяснилось впоследствии. И все слушали песню «Итальяно веро» – боюсь, что в сходной обстановке.

Так что в конечном итоге я успел задать Кутуньо единственно правильный вопрос и получить единственно правильный ответ.

2002 год

Дмитрий Быков

классификация русского путешественника

В силу специфики российско-заграничных отношений русский турист – явление в значительной степени идеологическое. То есть в отличие от туриста американского, который на старости лет едет убедиться, что Божий мир хорош, или японского, без устали щелкающего своим фотоаппаратом на научно-технических выставках,- русский турист едет за рубеж в поисках какой-то последней правды. Либо он лишний раз убеждается, что Отечество его нехорошо, что оно неуклонно катится в пропасть и туда ему прямая дорога,- либо он неустанно брюзжит и лишний раз убеждается, что жить не может без своего Отечества буквально ни секунды, вот сейчас еще немножко поужасается – и опрометью обратно!

Честно сказать, я русского туриста не люблю ни в каких его проявлениях. Мне довольно противно слушать русские вопросы на экскурсиях или русскую речь – в отдаленном и прекрасном уголке Парижа, куда я невзначай забрел. Как говорится, «хорошо там, где нас нет, но мы везде». Заговорить по-русски или иным способом выдать в себе русское происхождение – значит с самого начала спровоцировать определенное отношение, унизительное и снисходительное. Сразу предложат самый дешевый оптовый рынок, а то и бабу. И лицо такое сделают… примерно с такими у нас раньше глядели на африканских гостей.

Меня глубоко оскорбляют предложения итальянского гида свозить меня в магазин, «где дешевле»: я сюда приехал не хлопок закупать и не в термальных источниках валяться (около источников мне услужливо напоминают: входной билет означает одно окунание, только одно, за второе надо доплачивать! Хотите отдохнуть – не вылезайте часа три, потом не пустят). Я не люблю русских за границей – потому что очень немногие из них ведут себя, как старые американцы среднего достатка. А как они себя ведут? А очень просто: «Я всю жизнь работал, пытаясь сделать мою страну лучше,- думают они не без некоторого пафоса, обычно присущего middle-class'y.- Теперь я заслужил отдых и счастлив увидеть Божьи чудеса». У русского очень редко есть ощущение заслуженного отдыха и твердое сознание, что он хорошо поработал на благо своей страны. А уж уважать чудеса Божьи, доставшиеся другим, он тем более не склонен. У него подход простой: а) Умеют жить! У нас никогда так не сделают, не подадут, не сервируют, не закатят солнце, б) Вот жируют, сволочи! Это все потому, что мы их от монголов спасли.

По-моему, оба подхода одинаково холуйские. И были холуйскими даже в те времена, когда туризму предавались в основном дворяне.

Туристы позапрошлого века условно делились на две категории, одну из которых представлял Тургенев, а вторую – Достоевский.

За границу дворянин едет главным образом лечиться. Русские на водах занимались тем, что вяло делились на западников и славянофилов и в зависимости от принадлежности к лагерю ругали или превозносили окружающее. То их воротило от соотечественников с их хамством, то, напротив, воды казались недостаточно жидки и кислы. Немудрено, что такими разговорами русские еще больше разгоняли свою и без того бушующую желчь, так что воды, как правило, не шли им впрок.

Еще они ездили играть в рулетку. Наверное, со временем политкорректные биографы напишут, что таким образом они надеялись поддержать немецкую или монакскую государственность – поскольку именно за счет игорного бизнеса многие курорты и процветали. На самом деле рулетка была в России попросту запрещена, и предаваться азарту приходилось на растленном Западе.

Тургенев и Достоевский никогда не могли между собою договориться. Тургенев в споре договаривался до того, что ему стыдно быть русским. Достоевский в ответ верещал, что при виде такого русского, как Тургенев, ему тоже стыдно быть русским. Самое ужасное, что после таких дискуссий Достоевский иногда прибегал к Тургеневу с просьбой о небольшой сумме в долг. Дело в том, что у западников в России почему-то всегда больше денег. Впрочем, зависимость тут обратная: у кого денег до фига, тому за границей хорошо. Вот он и радуется, и всех любит. А у кого денег мало – тот только окусывается и сетует на дороговизну. Когда денег нет, любить заграницу невозможно. Вот, помню, я в первый раз в Швейцарию поехал без копейки денег – дело было в 1990 году, доллара в наличной продаже еще не было. Скучнейшей и примитивнейшей показалась мне эта страна. А восемь лет спустя поехал с деньгами – с небольшими, конечно, какие там деньги могли быть у журналиста!- и что вы думаете, отличное государство, столько всего…

Были, конечно, еще чахоточные барышни. Эти тоже ездили лечиться. Они в силу своей чахоточности очень много читали и завязывали романы с французскими литераторами – романы либо виртуальные, как у Башкирцевой с Мопассаном, либо реальные, как в нескольких новеллах у того же Мопассана. Французы вообще любили русских за жертвенность: за границей оказывались либо террористки, сбежавшие от правительства, либо чахоточные девы, на которых тоже лежал отсвет обреченности. Их за границей очень любили: «На француза эти женщины действуют неотразимо»,- признавался Мопассан. На русских мужчинах никакой печати обреченности не было, поэтому люди искусства их недолюбливали (поди найди у западных классиков образ симпатичного русского!), а любили в основном модистки и дамы полусвета. Одну такую модистку увез в Россию Сухово-Кобылин и потом, говорят, убил. Впрочем, доказательств нет. Наверное, действительно убил. Потому что в отношениях России и Запада без садомазохизма никак: либо обреченная русская дворянка испускает дух в объятиях французского писателя, либо надоевшая французская модистка делает то же самое в объятиях писателя русского.

Кроме этих четырех категорий – славянофилы, западники, чахоточные девы и террористы,- в XIX веке за границу никто из русских не ездил. Немудрено, что в сознании француза или немца Россия состояла в основном именно из этой публики. Был еще какой-то народ, о котором туристы все время между собою говорили,- но говорили о нем вещи настолько взаимоисключающие, что, скорее всего, никакого народа не было. Так, легенда.

Советский турист не существовал в природе. В советское время словом «турист» обозначали выносливого человека в свитере и с бородой, который любил сплавляться по порожистой реке Мсте, пел песни и презирал курортников. За границу ездили либо для обмена опытом (двадцатые годы), либо по приказу партии (пропагандистские поездки писателей и журналистов), либо по счастливо доставшейся путевке (в основном в соцстраны, на две недели; после этого счастливец целый год, а иногда и всю жизнь, не мог говорить ни о чем другом).

Особо ретивые советские авторы, оставившие обширный свод свидетельств о своих загранпоездках, на разные лады варьировали тезис Маяковского: «Я стремился на сто тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад!» При этом внимание их привлекала в основном электрификация и машинерия. До духа посещаемой страны, равно как и до ее истории, им не было никакого дела. Приятным исключением из этой традиции стала «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова, где два совсем несоветских, да и не русских писателя, принадлежавших к блистательной западной традиции плутовского романа, сумели точно, без предубеждения и дешевого снобизма понять душу большой и дружелюбной страны. Кстати, умный российский критик Никита Елисеев утверждает, что набоковская «Лолита» создана под прямым влиянием «Одноэтажной Америки» – любовь Набокова к Ильфу и Петрову общеизвестна. Кстати, все трое Достоевского терпеть не могли.