Сборник статей - Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования

Приведем один случай тематизации применения криптонима. Генерал Добровольческой армии В. В. Чернавин, предлагая редакции газеты «Сегодня» в середине мая 1937 г. статью о советском маршале М. Н. Тухачевском, сообщал:

Для меня было бы приятнее подписать статью только инициалами. Для Вашего осведомления сообщаю, что в настоящее время я состою членом Ученого Совета Русского Заграничного Исторического Архива в Праге, в прошлом – Генерального штаба генерал-майор. Конечно, упоминать об этом в печати нельзя [63].

Налицо тут, с одной стороны, намерение автора отделить свою основную профессиональную деятельность от деятельности литературной, но, с другой стороны, и стремление сделать свою подпись разгадываемой, по крайней мере для определенного круга лиц.

Еще один прием неполного завуалирования настоящего имени – это выбор псевдонима, фонетически созвучного автониму. Так, экономист Б. Д. Бруцкус подписал одну из своих статей, опубликованных в журнале «Современные записки» (1937. №. 57), псевдонимом «Б. Бирутский». В письме к редактору журнала В. В. Рудневу от 10 августа 1934 г. Бруцкус сообщал:

Вчера я Вам отослал заказным пакетом обещанную статью. Подписал ее прозрачным псевдонимом, действительным разве только для insipientes [непонятливых] [64].

Впрочем, прозрачность подобных псевдонимов относительна. В росписи содержания «Современных записок», опубликованной в 2004 г., данный псевдоним Бруцкуса, например, не разгадан[65].

Применение криптонимов (инициалов и прочих усеченных форм автонимов), особенно в периодических изданиях газетного типа, зачастую выполняет еще одну функцию: создать разнообразие, т. е. избежать слишком частого повтора одних и тех же имен ближайших сотрудников. О данной функции говорится в письме А. С. Ланде (Изгоева) к М. С. Мильруду от 23 октября 1931 г.:

Посылаю первый фельетон об Эстонии. Мне не хочется подписывать его своим именем, чтобы в газете не было много одноименных сотрудников. Избрал, поэтому, псевдоним технический: «Домкрат». В месяцы своего заключения в Москве в Андроньевском лагере, я, ходя на работы на кабельный завод Шаншина, Вишнякова и Алексеева, много работал с домкратом и он произвел на меня глубокое впечатление[66].

Создание разнообразия подписей сотрудников в газетном деле, надо думать, едва ли не самая распространенная функция применения псевдонимов. В этом легко убедиться, если присмотреться к набору псевдонимов таких заядлых газетчиков, как Петр Пильский (у которого было свыше 60 псевдонимов) или Михаил Ильин (Осоргин) (около сорока псевдонимов).

Важнейшим, универсальным мотивом обращения автора к псевдониму вместо собственного имени являлось всегда стремление избежать неприятностей от властей. Защитная функция псевдонима стала особо актуальной в двадцатые и тридцатые годы ХХ века, в эпоху возникающих то в одной, то в другой части мира тоталитарных и авторитарных режимов. Неудивительно поэтому, что данная функция нередко отражается в переписке эмигрантских авторов межвоенных лет с редакторами периодических органов.

Так, дальневосточный журналист В. Н. Иванов писал в 1931 г. редакторам «Сегодня», предлагая газете услуги корреспондента с Дальнего Востока:

Да, еще по местным китайским и иным условиям – я вынужден буду подписывать мои корреспонденции Сергеем Курбатовым, и если не все, то наиболее щекотливые[67].

Более ощутимой была для русских эмигрантских литераторов в Европе опасность, исходящая от двух основных европейских диктатур, большевицкой и нацистской; опасность, впрочем, не столько для них самих, сколько для их родственников, проживающих в Советской России или в Германии.

Так, М. А. Алданов объяснял в письме к М. С. Мильруду от 22 апреля 1933 г., почему он опубликовал под псевдонимом критическую по отношению к новому режиму в Германии статью «Цитаты без примечаний, но с эпиграфами» (напечатанную в «Последних новостях» от 16 апреля 1933 г.):

Я, кстати, подписал статью буквами «Эн» потому, что у меня в Берлине родные (тоже эмигранты, но обосновавшиеся в Германии), а там, говорят, слежка и вакханалия доносов![68]

Аналогичное высказывание находим в письме журналиста И. М. Троцкого к М. С. Мильруду от 24 сентября 1933 г.:

Полгода я не подавал о себе признаков жизни. Сидел три месяца в Брюсселе и вот уж столько же времени обретаюсь в Копенгагене. Мотивы Вам понятны. Они те же, по которым наш друг Николай Моисеевич [Волковыский] обратился в Меркулова, а я покрываюсь псевдонимом Бутурлина. Моя семья, увы, еще в Берлине. Этим все сказано[69].

Одним из важнейших, надо думать, мотивов для использования псевдонимов в печати русского зарубежья межвоенных лет было стремление авторов избежать репрессалий в Советском Союзе. В эмигрантской периодике двадцатых годов достаточно часто встречаются корреспонденции и публицистические статьи людей, проживающих в большевицкой России. Можно смело утверждать, что едва ли не все они были опубликованы под псевдонимами (исключение представляют собой разве просоветские издания русского зарубежья типа берлинских газет «Накануне», «Новый мир», рижского «Нового пути» и «Парижского вестника»). Собственно же эмигранты, особенно те, у которых были родственники в СССР, зачастую предпочитали печататься под псевдонимами, по крайней мере в случае подчеркнуто антисоветских печатных выступлений, опасаясь, что подобные статьи могут быть поставлены в вину их родным.

Характерно в этом отношении письмо философа Н. С. Арсеньева к В. В. Рудневу от 12 июня 1938 г.:

Моя сестра с очень большой радостью напишет для Вас очерк из жизни ссыльного духовенства в Сов[етской] России и пришлет Вам его к 10 июля. Она хотела бы напечатать его под псевдонимом (из-за друзей, еще оставшихся там)[70].

С Рудневым списалась и сама сестра философа, А. С. Арсеньева, сообщая в письме от 30 июня 1938 г.:

Но непременным условием моего сотрудничества является печатанье моих работ под псевдонимом. У меня еще остались родственники и однофамильцы в России, потому я настаиваю на псевдониме[71].

Та же мотивация применения псевдонима – опасение репрессалий против оставшихся в СССР родственников – обстоятельно развернута в письме Ф. А. Степуна к М. В. Вишняку от 18 сентября 1930 г.:

статья опоздала, потому что в последнюю минуту мы получили печальное известие, что мой брат [О. А. Степун] вот уже четвертую неделю как арестован. В связи с этим москвичи просят держать себя временно как можно тише, осторожнее. Я знаю, что моего брата спрашивали, в каких он отношениях со мною, и вообще вменяли ему в вину мое существование. Я вытравил из статьи все автобиографические черты (время приезда в Берлин, пребывание в Дрездене, лекционные поездки по Германии) и подписываю ее псевдонимом [Н. Луганов]. Москвичи просят факт ареста не распространять. Потому прошу Вас не распространять за пределы редакции мой псевдоним. Конечно, мой стиль узнают, но стиля я изменить не могу. Может, вся эта конспирация объективно бессмысленна. Но во-первых, я хочу исполнить просьбу, а во-вторых, на всех этих мероприятиях настаивает Н[аталья] Ник[олаевна Степун]. По ее мнению, лучше всего было бы совсем не печатать статьи, но я думаю, что это значило бы вообще отказаться от всякого писания и на будущее время.

Если же Вы согласитесь отложить статью, то буду Вам благодарен, может быть, в ближайшие 2–3 месяца что-нибудь выяснится, я смогу по старому подписаться полным именем. Очень не люблю псевдонимов. Итак, решайте, как для журнала лучше – печатать сейчас под псевдонимом (обязательно) или отложить статью в надежде, что псевдоним не понадобится[72].

Вопрос о необходимости и целесообразности принятия «конспиративных» мер при публикации статьи ввиду семейных осложнений в СССР явно волновал Степуна. Отвечая на несохранившееся письмо Вишняка, он еще раз вернулся к этой теме в письме от 25 сентября 1930 г.:

С Вашей аргументацией я по существу вполне согласен и псевдонимы мне очень неприятны. Если бы исходить субъективно – только из себя, а объективно – только из пользы делу (нашему), то я, конечно, подписал бы статью, и ладно.

Но я сейчас исхожу из психологии своих, из ощущения той горечи, которую почувствует мой брат, если ему на допросе покажут № «Совр[еменных] зап[исок]» с моей статьей, записи моих лекций о большевизме, и спросят, как он совмещает со своим советизмом знакомство со мной. Конечно, если бы я сейчас вел настоящую политическую работу – я бы её не прекратил: бомбу в тов[арища] Сталина с удовольствием бросил бы. Но ведь статья о нем[ецком] советофильстве не бомба. Оттого, что она будет подписана не мной – её маленькое влияние не уменьшится. А если и уменьшится – не важно. То же, что мое имя не будет сейчас мелькать по всем эмигрантским газетам в объявлениях «Совр[еменных] зап[исок]», все же плюс.