Сергей Голубов - Когда крепости не сдаются

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Повтори!

— Приказано арестовать за глупость…

Сдав дежурство, Елочкин побежал в комендантское управление. Но поручика фон Дрейлинга там не было. Знакомый писарь Головленков сказал Елочкину, что поручик на квартире у коменданта, и посоветовал, ввиду очевидной важности дела, не ждать его здесь, а немедля идти прямо туда. Елочкин так и сделал. Поручик фон Дрейлинг довольно скоро вышел в переднюю из внутренних комнат генеральской квартиры, красиво звеня шпорами и ловко поигрывая аксельбантом. Несмотря на ранний час, фон Дрейлинг был свеж, гладко выбрит и образцов по всей форме.

— Ну-с? — спросил он тиховатым, неторопливым голосом, каким говорят в церкви, — понимаешь ли ты, какое совершил преступление? Пфуй! Ты будешь за него гнить под арестом. Понимаешь ли ты?

— Так точно, ваше высокоблагородие, — сказал Елочкин, начиная жалеть, что еще вчера не разделался по-свойски с проклятым пакетом, — прикажете вручить?

— Давай…

Действуя с уверенной быстротой ловкими канцелярскими пальцами, фон Дрейлинг раскрыл пакет. Фотографии и таблицы брызнули из него широким веером и, как карты в большой игре, легли на стол. Поручик наклонился и несколько минут разглядывал их. Потом выпрямился и посмотрел на Елочкина. Его лицо, густорозовое, почти меднокрасное от прилива крови к наклоненной голове, вдруг сделалось белым, как вата. Затем побелели губы. Он смотрел на Елочкина вытаращенными, тоже белыми глазами и силился что-то выговорить. Но это ему не удавалось. Тогда он метнулся к столу, сграбастал обеими руками фотографии и документы, прижал их в охапке к груди и уже сделал два-три шага из передней по направлению к внутренним комнатам генеральской квартиры, когда вдруг раскорячился и присел в крайне неграциозной и немужественной позе. Впрочем, присел и Крепконогий Елочкин. Старый дом комендантского управления со стенами саженной толщины и сводами вековой прочности дрогнул, екнув всем своим нутром. Фон Дрейлингу почудилось, что оглушительный удар свалился сверху. А Елочкину — будто он пришелся со стороны, через окно. И это было вернее, так как блестящий мелкий бисер из битого оконного стекла вдруг покрыл пол передней, а пустая рама широко распахнулась настежь. За первым взрывом неимоверной силы грянул второй, за вторым — третий. Но эти были слабее…

Взрыв произошел на складе артиллерийского снаряжения, в крепостной лаборатории, где в это раннее утро уже работали сто двадцать человек. Склад занимал десять кирпичных зданий, а лаборатория представляла собой длинный деревянный сарай, выходивший на городское шоссе близ Михайловских ворот. В лабораторном сарае хранилось очень много пороха. Сто тысяч готовых снарядов были сложены кругом в штабелях; тут же — горы дистанционных трубок. Все это взлетело кверху и градом осколков вернулось вниз. Дистанционные трубки брызнули огнем Вспыхнули пожары. За первым взрывом последовали второй, третий: детонация. Это означало, что расстояния между хранилищами были неверно определены. Дорогостоящее открытие! Взрывы произошли на территории, обнесенной крепостным валом. Сила их была такова, что далеко за валом, на вербах и ветках, в вороньих гнездах, долго спустя после диверсии, все еще отыскивались головы, руки и ноги на куски раздерганных людей. Грохот был ни с чем несравним. Из города Холма тотчас запросили Брест по телефону: что случилось? А между Холмом и Брестом — девяносто верст…

На вечерней поверке фельдфебель телефонной роты выкатил колесом крутую грудь и с передней линейки, громко и торжественно, зачитал благодарность, объявленную комендантом Брест-Литовской крепости рядовому Елочкину в приказе по гарнизону. С этого момента Елочкин стал главным героем местного «Солдатского вестника», — так офицеры окрестили солдатскую болтовню. В послеобеденные и вечерние часы, когда «вестник» действовал особенно энергично, по всем частям гарнизона только и разговоров было, что о Елочкине. На его крупную, приземистую фигуру и смуглое лицо с горбатым носом, освещенное доброй улыбкой, как фонарем, показывали пальцами: «Вон он…» Почти все заметные события, совершавшиеся в городе и крепости после взрыва, так или иначе оказывались связанными с Елочкиным. Сняли вывеску с книжного магазина Э. Фарбенковского, а окна забрали досками, — ясно. На искровом телеграфе взяли под домашний арест поручика Печенегова, — ясно. Впрочем, в этом последнем событии не менее важную, чем Елочкин, роль сыграл сам «Солдатский вестник». В тот роковой день, когда байронический поручик привез в шарабане на искровую станцию тоненькую девушку с бледными щеками под густой синей вуалью, водил ее по станции, показывал ей действие телеграфа и при ней принимал радиотелеграмму, — о Фарбенковских тогда никто ничего дурного еще и не думал, — «вестник» с чертовской проницательностью уже произнес свое первое, бесповоротно осуждающее Печенегова слово: «измена». И с того дня до сегодня слово это не смолкало в солдатских разговорах. Хотел того поручик или не хотел, но он стал предателем и должен был пострадать.

В соответствии с такими чрезвычайными обстоятельствами можно было бы Елочкину покичиться, почваниться, наддать себе спесивостью цену. Известно: чем больше кота гладишь, тем он выше хвост дерет. Но Елочкину спесь на ум не шла. Попрежнему на лагерных задах постукивал молоток да шипел примус — это он слесарил, паял, лудил. На следующий день после взрыва он уже выправил для капитана Карбышева погнутый штык от трехлинейной винтовки, а по заказу поручика фон Дрейлинга изготовил три железных кольца по рисунку и точному размеру — для неизвестной надобности. Карбышев был доволен штыком, Дрейлинг — кольцами. Но выдавая Елочкину три рубля за работу, поручик вместе с деньгами вернул и одно кольцо. «Не надо, — односложно сказал он, — это — лишнее…» Зачем же было заказывать три, коли не все три нужны? «Писарь у начальства человек присный», — подумал Елочкин и, проходя мимо комнат комендантской канцелярии, завернул туда, где сидел его знакомец Головленков. Писарь этот, как и все писаря, любил щегольнуть осведомленностью; а в разговоре с главным виновником последних исключительных событий он охотно распустил язык. Под сухие перестуки пишущей машинки сиплым шепотом, с оглядками, с недосказками Головленков выложил все, что знал:

— Утром военный суд приговорил, а ночью будем шпионов вешать, — шептал он, самодовольно относя себя к тем, кому принадлежало страшное право возмездия, — конец — делу венец…

— Кого — вешать? — спросил Елочкин, чувствуя, как сердце его сжалось и замерло.

— Оттилию с Бронькой… На болоте за кладбищем. Не был там? Как же. Уже и вешалка стоит. Тебе побывать надо. Для того и кольца тебе заказаны были…

Наблюдая действие своих слов, Головленков раздувался пузырем от полноты удовлетворенного самолюбия. Елочкин отвел от него взгляд и вдруг увидел свои руки. «Вот они — руки. Много, очень много сделали они на своем веку разного товару. Но чтобы кольца для…» Невольным движением он быстро спрятал руки за спину. А Головленков все шептал:

— Еще и третий у них был: граф, что ли, какой… Бредероде. Сидел за лавочкой в подвале и, покамест господа офицеры болтали, все, что ему требуется, на запись брал. Вроде как Оттилин муж был. а на практике германский генерального штаба капитан. Вот, брат, как!

— Его тоже взяли?

Головленков присвистнул.

— Черта с два! Сбежал, сволочь… Да так сбежал, что и следу нет. Камнем в воду…

Елочкин молчал, опустив голову…

Первого августа с раннего утра над Брестом клубились густые тучи болотного тумана, заполняя все видимые глазу расстояния между землей и небом. Туман — обычное для осени явление в тех местах. Но первое августа еще не осень. Сквозь мокрую серую мглу, в которой тонула Петровская улица, продирался высокий худощавый человек с длинным, завернутым в мешковину, предметом подмышкой. У красивого одноэтажного домика под № 14 он остановился. Подумав, обошел дом со двора к черному ходу и постучал. Дверь открыл солдат.

— Столяр? Заходи. Напрасно, брат, ожидать себя заставляешь.

— Вишь, на дворе-то…

Городская квартира капитана Карбышева состояла из трех комнат, обставленных не случайной, хозяйской, а своей, по вкусу и средствам, простой, прочной и свежей мебелью.

— Селезнев? — крикнул Карбышев из кабинета. — Ну как, готово?

— Так точно, Дмитрий Михайлович, — отвечал столяр, отбивая на кухне с сапог глину, песок и снимая руками мокрые травинки.

Столяр Селезнев был редкостный мастер, долго живший на выучке в Москве и года три назад осевший в Бресте по семейной необходимости. Состоя на вольном положении, он, однако, работал главным образом на военное ведомство, то есть делал грубую, примитивную, для такого искусного краснодеревщика, как он, «обидную» работу. Когда Карбышев и Заусайлов решили скрыть проступок Романюты, оказалось, что прежде всего надо починить сломанную им винтовку. Штык без хлопот выпрямил Елочкин. Но ложу надо было точить заново. Карбышев вызвал Селезнева. «Можете сделать из ореха такую, чтобы была точь-в-точь как старая?» — «Могу-с». — «А орех есть?» — «Ореха, Дмитрий Михайлович, нет. Но знаю, где достать. Беда другая, — с деньжонками тощо…» Карбышев вынул бумажник. «Сколько?» Селезнев взял деньги и ушел. И вот он выточил новую ложу и сегодня принес ее.