Юрий Якимайнен - Острова восходящего пива

- Может быть, что-нибудь про Горбачева? – намекнул Дэвид. – Потому что многие люди знают его имя, тогда они почти и без перевода поймут, будет интересно. Понимаешь, этот космонавт что-то натворил и беспокоится...

- «Что я скажу Горбачеву?!» - осенило меня. – Вот мировая фраза, ребята! Вот слова, которые он должен орать!

Я перевел на английский, Дэвид – на японский.

- Отлично! – улыбнулся Канеко. – Оставим эти слова.

На другой день ровно в час дня мы приступили к съемкам. Из специального ящика достали мое облачение, почти полную имитацию космического: с трубками, кнопками, ранцем за спиной, перчатками и специальным шлемом. Одеваться, то есть влезать в оболочку, мне помогали Дэвид и еще двое сильных ребят и хлопотливая девушка, которая, видимо, была ответственная за костюм, и она же прикрепляла ко мне липкие эмблемы: «СССР», герб, флажки. Мы уже хотели попробовать установить шлем, но тут появился пожилой поддатый мужик, принес им изготовленный пояс. Пришлось снова разоблачаться и, пропустив одни лямки между ног, другими охватить бока. Сквозь костюм вывели кольцо, за которое меня собирались цеплять... Затем мы вышли в павильон. Я увидел космическую станцию, нависшую над съемочной группой. Операторы, осветители, там же был и режиссер Канеко, и какой-то стройный, и фатоватый и авантажный джентльмен в прекрасном костюме песочного цвета – он сидел на стуле, нога на ногу, острый ботинок – может, продюсер?..

Меня представили съемочной группе, я улыбнулся, поклонился честной компании и полез на станцию. Сверху свисала проволока. «Не слишком ли тонкая?» - показал я. «Ничего, - отмахнулся поддатый мужик. – Выдержит». Он, видимо, заведовал всякими подобными поделками, штуками. Как-то в районе Коктебеля, в Крыму, я видел точно такого же техника-пиротехника – там Ялтинская киностудия снимала фильм. В таких же зачуханных штанах и в такой же ковбойской шляпе. И в одном американском фильме про каскадеров тоже... Они все, кажется, на одно лицо: независимые, сосредоточенные, со своей, что называется, рабочей гордостью, уверенные в себе, - я бы сказал, даже слишком... «Ну ладно, цепляйте, что ли»...

Вскоре я понял, что быть актером нелегко. Прожекторы, жара. На меня надевают шлем, в котором еще теплее. В нем, как и положено, встроенный микрофон, и другие приспособления, так что все, что я ору, сразу передается и записывается на пленку. Меня поднимают над станцией. Как в цирке: рабочие тянут веревки, лязгают блоки, напрягаются тросы. Несколько раз я удивляюсь обнаруженной неполадке: «Бог ты мой»... Начинаю работать молотом. Меня просят задрать повыше левую ногу, чтобы усилить впечатление невесомости, просят не держаться за станцию рукой, не хвататься за нее, а я делаю это, потому что меня то разворачивает, то слишком выносит вперед... Я опять машу здоровенным молотом, я плаваю в воздухе, держу равновесие телом, мягко дотрагиваюсь иногда левой до станции (как бы в невесомости), а при помощи правой продолжаю орудовать своим кувалдометром. Слышу команды режиссера: «Камера!» И поехала по рельсам камера. Я работаю, не обращаю внимания. Но внутренне я готовлюсь... Громкий крик: «Акшен!», то есть акция, съемка... «Раз... два... три...» Четвертый удар, и я неосторожно упускаю молот. Пытаюсь его схватить (не очень резко, все-таки «невесомость»), и когда вижу, что это невозможно – молот улетает от меня все дальше и дальше, в сторону родимой земли... - в сердцах восклицаю: «Он же специа-альный!» Я сделал так раза три-четыре и думал, что уже все, о’кей, переходим к следующему эпизоду, но вот смотрю: мне несут молот другой – по виду такой же, однако по цвету он серебристый. Несет торжественно женщина, очень ответственная за него, преисполненная заботы о нем. Оказывается, что все предыдущее было просто напросто дублями...

Я висел, опускался, летал, кричал, размахивал руками, пот струился градом... Когда с меня снимали увесистый шлем, то все, кто находился рядом, обдували меня: кто картонкой, кто текстом сценария, кто фанерой, кто помогал мне вытирать лицо полотенцем... Кстати, я не просил их об этом, и это не входило в их обязанности, но тем не менее... Иногда я, стоя так, старательно обдуваемый со всех сторон, удивлялся не по сценарию, а сам себе: я – в космическом одеянии на фанерной станции, а вокруг японцы, в основном молодые интеллигентные лица, все воодушевленные работой, а там, напротив, внизу, еще один очень важный, в дорогом костюме, в дорогом галстуке, красавец тонкий, нога на ногу; у режиссера и его помощников в руках видеомагнитофоны размером с толстые книжицы, на приборах антенны с флажками. Режиссер иногда подходит ко мне (точнее: взбирается), прокручивает назад пленку на портативном видео, и я вижу настоящее кино: космическую станцию в черном космосе, космонавта, который на ней трудится, роняет молот... Режиссер Канеко указывает на ошибки – где-то сделать естественнее и т.п. ...Удивляюсь: говорю по-английски, индус в чалме переводит... Я снова взлетаю, я снова кричу, пот ручьями. Теперь у меня уже в руках серп. Меня просят, чтобы я держал его так, чтобы он отблескивал в кадре... И вот, когда в очередной раз я кричал «Что я скажу Горбачеву?!», я оборвался...

Я успел крикнуть только «Что я скажу!..» и рухнул на станцию со страшным треском и грохотом, так что опилки и щепки полетели в разные стороны. Хорошо еще, что упал на искусственное сооружение, а не на бетонный пол в павильоне... Все перепугались. Даже «продюсера» будто куда-то сдуло. Там, где он за секунду до катастрофы был, валялся только опрокинутый стул...

«Ничего-ничего, не волнуйтесь, все нормально. Советские космонавты не сдаются... Ну грохнулся, ну синяк набил»... Проволока, кстати, порвалась не сама по себе, а в месте соединения ее с кольцом, так что поддатый отчасти был прав, когда говорил, что вес она выдержит.

Устроили небольшой перерыв. Во-первых, надо было починить станцию. Ребята сбегали, купили и принесли мне горячий кофе (в специальной баночке), бутерброды, я выкурил сигарету... Решили заменить пояс, и когда его меняли, то многие увидели, что бока у меня растерты и кровоточат. Страшно удивились.

Затем мой космонавт снова летал, орудовал серпом, подчищая, может быть, ржавчину, или, может быть, заусеницы, или он подрезал наросты неизвестных еще науке космических ракушек, и он ронял серп, и он орал в ужасе от предстоящей встречи с Верховным Правителем, с самим Горбачевым, который, весьма возможно, за все эти «подвиги», всех привилегий и званий лишит: «Что я скажу Горбачеву?! Теперь мне белого света не видать!» Последнюю строчку я добавил во время съемок, когда образовалась вдруг небольшая пауза, и надо было чем-то заполнить ее...

Закончили весь этот хепенинг только вечером, часов в семь. Дэвид рассчитался со мной в такси, я расписался... За один день я заработал одну восьмую или десятую часть заработка среднего японского служащего, скажем так... «Стало быть, я заработал столько за один день. - Ну, прямо кинозвезда»...

Я возвращался домой. Усталый, с избитыми, окровавленными боками, с гудящими мышцами и влажными зачесанными волосами, с деньгами в кармане, которые я решил отдать жене.

Я вышел из сабвея (метро) в своем районе Сугинами на станции Синкоенджи. Теплый вечер, каждый дом, каждый угол расцвечен рекламой; зажигаются, гаснут, зажигаются иероглифы или знаки хираганы, или катаканы, или буквы латинские; вращаются стеклянные цилиндры с бегущей по ним сине-красной спиралью – рекламы парикмахерских; яркая рябь – обложки цветных журналов, часть из них выставлена прямо на улице, россыпи, штабеля комиксов; один за одним магазины косметики, фото, магазин-пекарня; видео, где за витринными стеклами винегрет боевиков, шедевров и поделок мирового киноискусства, бары с бумажными фонарями у входа, полтротуара занимают бесконечные стоянки велосипедов; мелькают, пульсируют лампочки; несутся полированные авто, отражая картину, преломляют все эти краски, огни, превращают их в полосы, уносят с собой.

Еще в метро захотелось пить, и еще в метро я решил, что заверну к своему пивному автомату. С глухим стуком выпала банка. Я шел, на ходу прикладываясь к прохладному пиву, и думал, что, в сущности, это мой первый приличный заработок... И почему я не мог зарабатывать нормально в родной стране? Или, может быть, я не работал, или не хотел работать?.. Да, конечно, хотел, и всегда работу искал, и, кажется, никогда не гнушался работой, пусть даже самой простой...

И вот я шел с деньгами в кармане, со своей первой приличной получкой, двадцать пять тысяч иен, я шел домой, где меня ждали, где я был нужен, туда, где меня любили, я шел по теперь родному мне городу Токио... Я был доволен, я гордился собой.

1990г.