Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

До Стрелецкого из Большого города можно доехать только пригородным автобусом; железной дороги туда нет, электрички не ходят, и, может быть, поэтому даже в грибной и ягодный сезон окрестные леса посещает куда меньше народа, чем другие пригороды.

С лесной дороги Стрелецкое открывается неожиданно: многоэтажные жилые дома, магазин-стекляшка, Дом ученых с бетонной стелой, на которой выбита надпись: «Слава советской науке», и человеку, приехавшему сюда впервые, кажется, что он попал в настоящий земной рай, где нет городского шума, автомобильного чада, заводской копоти, магазинных очередей, трамвайной толкотни, потому что и трамваев здесь нет, и в Институт физики металлов все ходят пешком по лесной дорожке; короче говоря, где нет той утомительной городской жизни, которая стала привычной и которую уже не мыслишь иначе, пока не окажешься вот в таком местечке вроде Стрелецкого.

Когда к Любови Ивановне приехала челябинская тетка и она повела гостью показать свой институт, тетка всплеснула руками: «И тебе еще платят за то, что ты здесь работаешь? Да это ж ты должна платить!» Любовь Ивановна только посмеялась, конечно, но уже ночью, ложась спать, подумала; а ведь что ни говори, Стрелецкое стало для нее спасением, и как знать, не окажись она здесь, многое в жизни сложилось бы совсем иначе. Иначе и хуже, потому что ей обязательно, непременно надо было оторваться, уйти, уехать от прошлого, от всего того, что еще и сейчас вспоминалось с глухой тоской, ощущением какой-то страшной несправедливости и тупой, но не затихающей болью.

Шесть лет назад она похоронила мужа, сорокалетнего подполковника, и после девятого дня уехала в Большой город, к давней, со студенческих лет, подруге. Зачем она поехала к ней? За сочувствием? Ей не надо было сочувствия. За помощью? И помощь тоже была не нужна. У Любови Ивановны была квартира на Севере, хорошая работа, и деньги тоже были, и двое мальчишек росли, так что осталась она вовсе не одинокой. Старшему — Кириллу — было тогда уже двадцать, Володьке как раз накануне смерти отца исполнилось четырнадцать, он кончал седьмой класс, занимался в автокружке Дома пионеров и лихо водил машину.

В то время Любовь Ивановна еще ведать не ведала, что на свете есть такое Стрелецкое, поселок Академии наук, пока только строящийся, пока с одним институтом, вот этим — физики металлов, и что волей случая она окажется там. Случай же был такой. Вечером к подруге заглянул сосед — просто так, посидеть за чашкой чая, — и, разговорившись с Любовью Ивановной, вдруг спросил: «Хотите работать у нас?» «Где это у нас?» — удивилась она. Подругин сосед объяснил коротко: «В Стрелецком. Час езды от города. Ну, а об остальном не пожалеете».

Тогда Любови Ивановне было уже сорок, она устала мотаться с мужем и детьми по стране, вся ее жизнь словно бы состояла из одних ожиданий — новых назначений, переездов, временных устройств… То Урал, то Средняя Азия, то Украина. Последние пять лет они прожили на Севере, но и там она не чувствовала себя дома. Оставаться же в Заполярье ей не хотелось — слишком много плохих воспоминаний… «Соглашайся, — сказала ей подруга. — Я знаю, это как раз то, что тебе нужно». Она согласилась и на следующий же день поехала в Стрелецкое — просто так, походить и посмотреть, что это за поселок, где ей предстоит обосноваться, быть может, уже навсегда.

За годы бесконечных переездов с места на место она привыкла к виду строек, но эта стройка все-таки была для нее особенной. Когда Любовь Ивановна сошла с автобуса, то увидела деревенские избы в яблоневых садах. Был май. Яблони буйно цвели, а избы стояли пустыми, с выбитыми кое-где стеклами и распахнутыми настежь дверями. Дальше, за избами и садами, высились краны, многоэтажные дома, достроенные и недостроенные, а неподалеку начинался лес, березы в весенних точечках-листиках, будто накинувшие на себя тонкую весеннюю кисею. Она спросила у проходившей женщины, где здесь институт, и та кивнула на лес: «Да вон там, за километр».

Но прежде чем направиться к институту, Любовь Ивановна пошла по поселку. «Конечно, — думала она, — здесь была самая обыкновенная деревня — вон стоит тоже пустой, тоже с раскрытыми дверями магазинчик, такой маленький, такой деревенский, но в нем, наверно, можно купить все — от селедки до однотомника Евтушенко и от тележного дегтя до французской кофточки».

Видимо, деревня опустела совсем недавно, потому что по палисадникам еще бегали кошки. «Кошки привыкают к месту», — подумала она. А вот она никогда не могла привыкнуть ни к одному месту, куда бы ни заносила се военная профессия мужа.

Все-таки было странно и, пожалуй, даже страшновато идти по брошенной людьми деревне, которую скоро снесут бульдозеры. В этих тихих домах, лишенных людских голосов и запахов прочного жилья, чувствовалась  о б р е ч е н н о с т ь. Поэтому, когда Любовь Ивановна услышала звук льющейся воды, то невольно пошла на него и увидела женщину. Большая, грузная, немолодая — лет пятидесяти, — с нескладной фигурой, в одних трусиках (стесняться-то некого), женщина мылась на крыльце, и Любовь Ивановна сказала:

— Холодно же, простудитесь.

— Что? — повернулась к ней женщина. Голос у нее был хрипловатый, такой бывает у курящих. — А, ерунда! Я зимой снегом натираюсь, и ничего. Это у вас, городских, ветерок дунет — и сопли до полу.

— Ну уж! — улыбнулась Любовь Ивановна, оглядываясь. — А вы почему остались здесь?

— Заходите, — сказала та. — Чего через забор-то разговаривать? С какой организации?

— Ни с какой, — ответила Любовь Ивановна.

Женщина уже растиралась полотенцем, и кожа у нее была красной. Любовь Ивановна толкнула калитку. Потом она так и не поймет, почему не отказалась зайти, не прошла мимо, — быть может, потому, что эта женщина, одна в пустой деревне, показалась ей забытой, что ли, брошенной здесь или похожей на тех кошек, которые не могли отвыкнуть от своих обжитых мест.

Но все было очень просто: этой женщине еще не успели дать жилье в новом доме, как всем другим. Ведь всегда кто-то должен оказаться последним, верно? Ее звали Ангелиной Васильевной, и через несколько минут она уже обращалась к Любови Ивановне на «ты» и одевалась при ней как ни в чем не бывало, потом пошла ставить чайник, — и все это делалось так, будто к ней заглянула соседка, а не случайная прохожая. Любовь Ивановна догадалась: а ведь это у Ангелины Васильевны, скорее всего, от одиночества…

Пока хозяйка была на кухне, она быстро оглядела ее маленькую комнату, где все еще стояло на своих местах, будто Ангелина Васильевна вовсе не собиралась переезжать.

Здесь не было ничего, что говорило бы о достатке. Мебель — старомодная и ветхая, обшарпанные шкаф и комод, какие нынче в иной глубинке не увидишь, и застиранные занавески, и на кровати старенькое, штопаное-перештопаное покрывало, и коврик возле кровати с дыркой посередине, но дырка зашита ярким куском материи. В комнате пахло псиной, и Любовь Ивановна подумала — где же собака?

Собака появилась тут же: она вылезла из-под кровати — некое странное существо, дряхлое, ковыляющее, белое, с коричневой от старости шерстью на морде, — и, подойдя к Любови Ивановне, с трудом поднялась на задние лапы. Ангелина Васильевна заглянула в комнату и отрывисто захохотала:

— Ах, козел! Не успел обнюхать, а уже жрачку просит. Ему хоть весь дом вынеси — не тявкнет. Выпьем чайку на нервной почве? Ты какой любишь — крепкий или не очень?

— Не очень, — сказала Любовь Ивановна, и хозяйка снова ушла. — Только зря вы так хлопочете, честное слово.

— А это уж мое дело, между прочим, — донеслось из кухни.

Любовь Ивановна снова улыбнулась. В хриплом голосе хозяйки, в строгости ответа была нарочитость, наигранность, которую нельзя было не заметить. Поднявшись, Любовь Ивановна подошла к стене, сплошь завешанной фотографиями — каждая под стеклом, в рамке, а то и по нескольку штук сразу. В этом обилии фотографий была  п а м я т ь, — не просто память, а память одинокого человека, который хочет, чтобы прошлое всегда было у него перед глазами.

Любовь Ивановна разглядывала незнакомые лица, каких-то детей и взрослых, штатских и военных, мужчин и женщин, стариков и старух — мгновения, вырванные из жизни да так и оставшиеся на бумаге. Вдруг ей показалось, что одна девушка, совсем еще девчонка с Красной Звездой и тремя медалями на гимнастерке, похожа на хозяйку, на Ангелину Васильевну, и громко спросила:

— Это вы на снимке — в форме и с орденом?

— Я, — донеслось из кухни. — А над кроватью мой муж.

Любовь Ивановна обернулась. Там, над кроватью, висела всего одна фотография, но разглядеть ее как следует она не успела. Ангелина Васильевна внесла чашки и чайник.