Артур Конан Дойл - За волшебной дверью

Безусловно, в истории, рассказанной в письмах, имеются и явные неудачные места. Надо отметить, что и Вальтер Скотт обратился к этому приему в романе „Гай Мэнне-ринг“. Но есть и бросающиеся в глаза удачи. Однако яркость впечатления всегда достигается в результате слишком уж настойчивого обращения к благожелательности и доверчивости читателя. Он понимает, что эти постоянные подробности, эти долгие разговоры, возможно, могли быть и не запечатлены в подобной манере. Негодующая героиня в растрепанных чувствах не может сидеть и столь хладнокровно в деталях описывать свое бегство из дома. Ричардсон представляет это нам так хорошо, как только может быть представлено. Но повествование, по сути, строится на логической ошибке. Филдинг с помощью третьего действующего лица преодолел все преграды, мешающие его сопернику Ричардсону, и сообщил роману такую свободу и персональную престижность, какими он никогда до того не обладал. В этом отношении Филдинг по крайней мере мастер своего дела.

И все же в целом, по моему мнению, чаша весов склоняется в пользу Ричардсона, хотя, осмелюсь сказать, я единственный из сотни людей, которые так думают. Прежде всего и кроме всего, о чем я уже говорил, Ричардсон имеет высочайшую репутацию первого. Зачинатель, вне сомнения, должен занимать более высокое место, нежели подражатель, даже если последний превзошел своего предшественника. Ричардсон, а не Филдинг является отцом английского романа, человеком, который первый понял, что и без романтической любовной интриги и эксцентричных видений на материале повседневной жизни можно создать увлекательную историю, рассказанную к тому же повседневным языком. В этом и заключено величайшее значение открытия Ричардсона. Филдинг же был в такой степени всецело подражателем, если не пародистом Ричардсона, что с необычайной смелостью (а кое-кто сказал бы, с бесстыдной дерзостью) заимствовал у бедняги Ричардсона действующих лиц из романа „Памела“ для своего собственного первого романа „Джозеф Эндрюс“ и использовал их в недобрых целях осмеяния. С точки зрения литературной этики это подобно тому, как если бы Теккерей написал роман, где действовали бы мистер Пиквик и Сэм Уэллер, чтобы показать, какие это ущербные характеры. Неудивительно, что добрый маленький типограф разгневался и намекнул сопернику на некоторую неразборчивость в средствах.

Вот тут и возникает злободневный вопрос об этике. Конечно, в рассуждениях на эту тему ряда критиков имеется изрядная доля вывернутого наизнанку ханжества. Вывод из этих рассуждений представляется следующим: между безнравственностью и искусством существует какая-то трудноуловимая связь, как если бы трактовать непристойное или изображать его есть в какой-то мере признак истинного художника.

Это совсем нетрудно. Наоборот, безнравственное так доступно и, по существу, так ярко во многих своих проявлениях, что всегда есть искушение заняться им. Ведь это самый простой и дешевый способ достигнуть эффекта. Трудность состоит не в том, чтобы так поступать, а в том, чтобы избежать этого. Однако кое-кто и пытается избежать этого, потому что, по сути, нет причин, почему писатель должен перестать быть джентльменом или почему он должен писать для женского глаза то, за что справедливо получил бы пощечину, если бы прошептал свои слова женщине на ухо.

Вы должны описывать мир таким, каков он есть, говорят нам. Но почему? Безусловно, художник проявляет себя, лишь когда у него есть возможность отбора и ограничения. Правда, во времена грубых нравов ограничения для великих художников были не обязательны. Но тогда и в жизни существовало меньше запретов. Мы дети своего времени и потому должны поступать согласно его моральным требованиям.

Однако следует ли подобные стороны жизни полностью исключить из художественной литературы? Ни в коем случае. Наша благопристойность не должна превращаться в притворную стыдливость. Все зависит от того, в каком духе это низменное преподнесено. Поэтому желающий рассуждать на эти разнообразные темы не найдет тут ничего лучшего, чем книги трех великих соперников — Ричардсона, Филдинга и Смоллетта. Можно с известной долей свободы изображать порок в целях его осуждения. Так поступает писатель-моралист. И тут нам не найти лучшего примера, чем Ричардсон. Можно также показывать порок как имеющий место факт, без сочувствия или осуждения. Так делает писатель-реалист, и таким писателем был Филдинг. Кроме того, можно рисовать порок в целях развлечения. Такого писателя следует назвать грубым юмористом. Им был Смоллетт. И наконец, можно представлять порок с одобрением. Такого писателя нужно считать безнравственным человеком. Их было немало в эпоху Реставрации. Но из всех резонов в поддержку изображения именно этой стороны жизни те, что предлагает Ричардсон, видятся нам наиболее убедительными. Никто другой тут не действовал более искусно.

Отвлекаясь от произведений Филдинга, можно сказать, что в чем-то человеком он был весьма благородным. Писатель лучше любого из своих героев. Он единственный взял на себя задачу оздоровить нравы в Лондоне, где в те времена, как ни в одной европейской столице, вас на каждом шагу подстерегали опасности, а законы не гарантировали защиты. Картины Хогарта дают определенное представление об этом во времена, предшествование Филдингу: об уличных хулиганах, великосветских буянах, пьяницах, преступниках, воровских притонах, где мертвое тело сбрасывалось через потайной люк прямо в реку. Эти авгиевы конюшни следовало чистить. Но бедный Геркулес был слаб и хил. Ему более подходила бы больничная палата, чем выполнение такой задачи. Она стоила ему жизни. Он умер в возрасте 47 лет, потратив здоровье на свои начинания. Это могло ему стоить жизни и при более драматических обстоятельствах, поскольку он стал фигурой, за действиями которой с враждебностью следил преступный мир. Филдинг сам организовал захват преступников, когда по сведениям одного подкупленного мошенника было обнаружено их новое логовище. Но Филдинг добился поставленной цели. Прошло чуть более года и дело было сделано. Лондон из самого скандального города стал тем, чем остается до сих пор, — наиболее законопослушной столицей Европы. Оставил ли кто-нибудь по себе более замечательную память?

Если же вы захотите узнать, каким человеком Филдинг был в жизни, прочитайте его „Дневник путешествия в Лиссабон“. В его романах на этот счет ничего обнаружить не удастся. В них его истинная доброжелательность весьма нередко бывает замаскирована ложным цинизмом. Филдинг знал, что его здоровье непоправимо расстроено, а годы сочтены. То были дни, когда человека можно видеть таким, каков он есть на самом деле, когда на пороге самой ужасной из всех реальностей у него более нет причин для притворства и обмана. Осененный крылом смерти, Филдинг выказал спокойное и благородное мужество и твердость ума, что свидетельствует о том, какая прекрасная натура была ранее скована своими моральными несовершенствами.

Прежде чем я закончу этот в чем-то поучительный разговор, мне хотелось бы сказать еще немного об одном романе XVIII века. Согласитесь, что еще никогда я не вел столь утомительной беседы. Но сам предмет, да и то время, видимо, побуждают к этому. Я не стану обращаться к произведениям Стерна, поскольку мне не очень-то нравится его вычурная манера. Не затрону я также и романы мисс Берни, которые являются женским подражанием великим мастерам, непосредственным предшественникам писательницы. Но „Векфильдский священник“ Оливера Гольдсмита сам по себе заслуживает внимания. Как и все книги писателя, это произведение несет в себе отпечаток его прекрасных человеческих качеств. Тот, у кого нет сердца, не смог бы написать такой роман. Точно так же лишь тот, у кого золотое сердце, мог создать „Покинутую деревню“. Удивительно думать, что старина Джонсон покровительственно относился и делал резкие замечания застенчивому ирландцу, хотя Гольдсмит в поэзии, прозе и драме проявил себя гораздо более одаренной личностью. В этом случае перед нами предметный урок того, как к фактам жизни можно относиться без всякой обиды. Ни от чего нельзя уклоняться, все следует надлежащим образом фиксировать. Если бы мне хотелось какой-нибудь юной впечатлительной особе порекомендовать для чтения книгу, не оскорбляя при этом никоим образом ее деликатных чувств и желая подготовить к жизни, то нет произведения, которое я выбрал бы с большей охотой, чем роман „Векфильдский священник“.

Думаю, что на этом разговор об английских романистах XVIII века следует и закончить. Они занимают не только полку в моем книжном шкафу, но и уголок в моем сознании. Можно годами не вспоминать о них, но вдруг неожиданно какое-то случайное слово или вереница мыслей приведут вас прямо к ним. Взглянув на их книги, вы порадуетесь, что читали их, и полюбите их. Однако давайте обратимся к тому, что интересует вас больше.