Ярослав Голованов - Падение «Иезуита»

Машина остановилась у подъезда гостиницы «Ленинградская».

— Смотри, через пять минут из гостиницы выйдет один тип. Запомни его, посмотришь потом, как он будет работать, — сообщил Рощин.

«Тип» появился ровно через пять минут. Молодой, идеально причесанный человек, в роговых очках. Отличный костюм. Отличная фигура. Он шел, не торопясь, покачивая портфелем в руке. Подошел к ателье мод, долго рассматривал что-то в витрине.

— Что там на самом деле, он не видит, — комментировал Рощин, — смотрит в стекло. Витрина темнее, и в стекле отражается все, что делается за его спиной. Это он перепроверяется, смотрит, нет ли за ним «хвоста».

Наконец очкастый отошел от витрины, зашагал к Казанскому вокзалу.

— Успокоился, — сказал Рощин и, тронув за плечо шофера нашей «Волги», попросил: — К вокзалу, пожалуйста.

Пока петляли в невидимом лабиринте, созданном запрещающими и предписывающими знаками изощренного московского ОРУДа, Рощин наставлял меня:

— Войдешь в вокзал — сразу налево. Зал № 2. Справа по всей стенке ящики. Секция 24, ящик 242. Пойди посмотри, только осторожно, не глазей на него. Будем ждать тебя вон там, у перехода…

Молодой человек с портфелем шел чуть впереди меня. Свернул в зал № 2. Я задержался у газетного киоска. Купил журнал, пошел за ним. В зале много народу. Едят, сидят, читают, бегают ребятишки. Один мальчишка упустил шарик, и шарик поплыл вверх, к высоким сводам зала. Молодой человек уже открыл 242-й ящик, заглянул внутрь. Вытащил коробку конфет, положил в портфель. Долго возился, низко нагнувшись над потайным замком… Я вышел на площадь, сел в машину. Мы приехали к зданию ЦДКЖ, свернули направо, потом налево и остановились в конце маленькой пустынной улочки, по одну сторону которой громоздились железнодорожные склады.

— Вот смотри, сейчас он вынырнет из-за угла и пойдет по этой улочке, — сказал Рощин.

— А он не заметит нас? — спросил я.

Стюардесса парижского самолета вошла в салон.

— Товарищи, дамы и господа! По техническим причинам наш самолет сделает посадку в Риге. Вы можете погулять, только просьба не уходить далеко: мы вылетаем через десять минут.

Несколько пассажиров захотели немного размяться. Синьор Марио Гоцци тоже вышел на воздух. Он прошел к зданию аэропорта и, поравнявшись с «Волгой», стоявшей прямо на поле, сел в автомобиль. В тот же момент машина резко взяла с места.

— Устали, товарищ майор? — спросил сидевший рядом с шофером мужчина в форме капитана госбезопасности.

— Если откровенно, — улыбнулся «Марио Гоцци», — очень устал.

— Ну теперь отдохнете. И уже не в «Минске», а дома.

— А что, в номере 840 отеля «Минск» было очень неплохо, — засмеялся «Гоцци». — Там можно отдыхать. Вот Марио действительно отдых был испорчен. Он очень волновался, когда в связи с ремонтом его перевели в другой номер, пробовал еще раз звонить Красовским, но у Александра Ильича, к сожалению, сменился номер телефона…

Человек с портфелем быстро обернулся на углу и пошел прямо к нам. Рощин открыл заднюю дверцу «Волги». Человек с портфелем вскочил в нашу машину, сиял очки и, глубоко вздохнув, сказал:

— Все в порядке. Поехали.

Рощин обернулся ко мне.

— Знакомьтесь: капитан Покровский.

Капитан поправил английский галстук, улыбнулся, протянул руку:

— Женя. Мне о вас говорили. Ну, Саша, кажется, все чисто…

Рощин хохотал до слез.

Сегодняшний мой рабочий день в КГБ начался неожиданно: с просмотра кинофильма. В старинном зале проектор стрекотал громко, как цикада. На маленьком экране — улица. Сразу узнал: 2-я Тверская-Ямская, — я живу неподалеку. Объектив аппарата выбрал из ряда домов один, ничем не примечательный, прошелся по фасаду, остановился напротив дверей подъезда. И, словно он ждал этого, словно это отрепетированный эпизод, пятый дубль сердитого режиссера, из подъезда вышел Прохоров. Оглядывается вправо, влево, воровато, через плечо. Пошел. Вышел на улицу Горького. Ловит такси. Вот сел. Не рядом с шофером, а сзади, и сразу оглянулся: не следят ли? Такси нырнуло в автомобильный поток, но объектив не потерял его, держал на невидимой привязи своего взгляда.

Комсомольская площадь. Прохоров повторяет путь, который прошли мы вчера с капитаном Покровским. Он нервничает. Подходит к своему тайнику не сразу, ждет и все время быстро и цепко оглядывается вокруг. Вот он смотрит с экрана прямо нам в глаза: съемка велась в упор.

— Черт возьми, как же это снимали? — шепчу я в ухо Рощину.

— Почти так же, как снимает Урусевский на «Мосфильме», — шепчет в ответ Александр Петрович.

— Нет, без шуток. Где же запрятали камеру? — не унимаюсь я.

— Если дело происходит на вокзале, как лучше всего, по-твоему, замаскировать камеру: в стоге сена или в дупле? — не без сарказма спрашивает Рощин.

— В чемодане. Или в корзинке какой-нибудь, — додумываюсь я.

— Молодец, — шепотом смеется Рощин, — могучий ум…

Я понимаю, что весь этот диалог напоминает типичную беседу Шерлока Холмса с доктором Ватсоном (кстати, никогда не мог понять, почему такой прозорливый человек, как Шерлок Холмс, выбрал себе в друзья такого непроходимого тупицу, как Ватсон).

А Прохоров на экране уже рядом с ящиком № 242. Маленький мальчишка с нескрываемым любопытством подошел, разглядывает, как Анатолий Яковлевич набирает шифр на замке: 2122.

— Ваш работник? — шепчу Рощину. Очень хочется отомстить за сено и дупло.

— Наш. Майор Пронин, загримированный под октябренка. Так и напиши. Чтобы все было, как в заправдашнем детективном романе…

Прохоров открыл сейф. И опять стрельнул глазами вокруг. Видно, что все его раздражает: и глазеющий мальчишка, и уборщица, которая вытирает пол, и пассажиры на скамейке. Люди — это страшно для него.

А люди и внимания не обращают. Дремлют, жуют, читают, разговаривают. Прохоров заложил в тайник письмо. На этот раз уже не в конфеты — в томик «Евгения Онегина».

Потом, когда я держал в руках этот томик, почему-то почувствовал злость к этому негодяю, так остро, как никогда. Не только нас, но и предков наших он предал, Пушкина запачкал.

Чекисты «передают» Прохорова с объектива на объектив. Вот он вышел на площадь, спустился в пешеходный тоннель. Вот у Ярославского вокзала вышел на перрон, подошел к поезду. Остановился, полез в задний карман. Достал бумажник, вынул билет, протягивает проводнику. Закурил жадно, торопливо. Вскакивает в тамбур. Проводник поднял свернутый в трубку флажок. Еще раз, последний раз мелькнуло лицо Прохорова в тамбуре. Все.

В зале вспыхнул свет.

— Куда же это он покатил? — спросил я Рощина.

— Повестку прислал ему райвоенкомат, — пояснил Александр Петрович. — На сборы военные покатил в Ярославль… Ты тоже собирайся: надо нам с тобой в Ригу съездить на пару дней…

Призыв Прохорова на переподготовку не только не помешал, но даже в какой-то степени облегчил работу контрразведчиков.

— Итак, давайте подведем итоги, — предложил Воронцов на очередном оперативном совещании. — Прохоров собирал, хранил и делал все от него зависящее для того, чтобы передать зарубежной разведке сведения, составляющие государственную и военную тайну. Предлагаю возбудить уголовное дело, и пусть следователи начинают работать. Время, которое Прохоров проведет на сборах, можно использовать для работы со свидетелями…

Начать было решено с Бочарова, прибалтийского друга, священника. Рощин и я поехали в Ригу.

…Батюшка полноват, румян. Черные, маслено поблескивающие глазки глядят живо и с умом. Да, конечно, он не только расскажет все, он готов сделать официальное заявление. Письма? Да, были письма, он напишет обо всем, что ему известно… Пухлые руки батюшки беспокойно теребят сукно на столе. Он рассказывает подробно, с деталями; когда следователь переспрашивает, кивает убежденно, с охотой, стараясь всем видом показать свою готовность к абсолютной откровенности. А скрывать ему действительно было нечего: он не мог открыть чекистам никакой америки, все америки были уже открыты. Нужно было только, чтобы он подтвердил это. И он подтвердил…

Через несколько дней мы были в Орске.

— Кузнецов — орешек покрепче, — говорил Рощин. — У него должны быть письма Прохорова, и письма весьма красноречивые. Именно поэтому прокурор дал санкцию на обыск квартиры Кузнецова. Одного допроса здесь мало.

Мы сидим втроем в номере гостиницы: Рощин, следователь Михаил Сергеевич Нахимов и я. Едим колбасу с хлебом и пьем чай.

— Вот в чем беда, — продолжает Рощин, — у Кузнецова дочка, девочка, ходит во 2-й класс. Как же при ней обыск делать? — Он обернулся к Нахимову. — Ведь запомнит она это. Шутка ли: у отца обыск! Это же запомнится на всю жизнь…