Константин Симонов - Сто суток войны

Мы провели с ним день. Он не говорил ни слова об обстоятельствах своего смещения. Не берусь судить, было ли в его душе чувство обиды или не было — он за весь день ни разу даже вскользь не упомянул об этом. В этот день вдруг, как бы освободившись от обязанности говорить о вещах, имевших отношение к его прямому делу — войне, — он с каким-то удивившим меня юношеским, романтическим чувством говорил о чистоте души, которой не хватает людям и которая, как он считал, окончательно придет только тогда, когда всюду, на всем земном шаре, будет социализм. Он говорил о недостатке самопожертвования и в особенности самоотречения в, казалось бы, даже самых хороших людях. В тот день среди всех этих разговоров я как-то вдруг понял, что те жизненные привычки, которые я замечал за ним раньше — жесткая койка с солдатским одеялом, умеренная до удивления еда, непременно собственноручное подшивание подворотничков и чистка сапог, — были не только привычкой, как мне это казалось раньше, но и результатом его взглядов на поведение человека.

С этими разговорами было связано мое последнее впечатление о нем. А дальше идут только архивные бумаги, в которых я бесконечно рылся, ища хоть каких-нибудь упоминаний о его дальнейшей судьбе. И нашел их всего два.

Первое — подписанный 8 мая 1942 года заместителем наркома обороны СССР армейским комиссаром 1-го ранга Мехлисом приказ о том, что «Николаев, Андрей Семенович, корпусный комиссар, состоящий в распоряжении Главного политического управления РККА, назначается военным комиссаром 150-й стрелковой дивизии».

И второе упоминание — короткая чернильная пометка в личном деле: «Пропал без вести в июне 1942 года».

Продолжая поиски, я обратился к документам, связанным с судьбой 150-й стрелковой дивизии, входившей в мае 1942 года в состав 57-й армии Юго-Западного фронта. Эта армия во время нашего неудачного наступления под Харьковом в мае 1942 года оказалась в глубоком окружении, а ее командующий генерал-лейтенант Подлас застрелился.

Читая эти документы и размышляя о самоубийстве Подласа, я подумал, что этот человек мог в критическую минуту подумать о себе примерно теми же словами, которыми я в своей книге «Живые и мертвые» наделил одного из ее героев, генерала Серпилина: «Помереть на глазах у всех я не боюсь. Я без вести пропасть не имею права». Мне пришло это на память потому, что предвоенная судьба Подласа была почти такой же, как судьба Серпилина — несколько лет тюрьмы, освобождение, назначение на корпус, война, смелый прорыв из окружения во главе своих войск, назначение командующим армией и вслед за этим — новое окружение…

Части 57-й армии вырывались из окружения с кровопролитными боями и тягчайшими потерями. Очевидно, в этих боях и погиб Николаев где-то между 18 мая, когда, судя по документам, 150-я дивизия перешла к обороне в районе станции Лозовая, и 6 июня, когда из армии во фронт было направлено донесение, что из состава 150-й дивизии вышли из окружения 177 человек.

В документах упоминается, что к 10 июня 1942 года была неизвестна судьба ни командира дивизии генерал-майора Д. Г. Егорова, ни ее начальника штаба М. Ф. Ширяева. Упоминается также, что из окружения не вернулся полковой комиссар Лященко, «начальник политотдела, он же военком 150-й дивизии». Эта последняя деталь — упоминание о Лященко «он же военком», — заставляет предполагать, что Николаев, назначенный 8 мая комиссаром в эту дивизию, очевидно, был убит в начале боев и его, уже в окружении, заменил начальник политотдела.

К сожалению, это пока все, что я знаю о судьбе Николаева.

Итак, мне не удалось найти в архивах никаких следов гибели таких людей, как Николаев и Ракутин, один из которых был корпусным комиссаром, а другой командовал армией. Встает вопрос: почему же так получилось?

Думаю, что это связано с двумя причинами. Во-первых, надо помнить масштабы постигших нас в 1941 и в 1942 году катастроф, большую глубину окружений и то, что, если говорить о сорок первом годе, в этих глубоких окружениях оказались разбитые части армии, которая еще не имела опыта боев, еще только начинала воевать и приспосабливаться к войне.

Одним из последствий этого было и то, что в ряде случаев мы так до сих пор до конца и не узнали, при каких именно катастрофических обстоятельствах, где и как погибли такие люди, как Качалов, Лизюков, Ракутин или Николаев и ряд других командующих армиями и членов Военных Советов.

И второе, что тоже следует помнить: тридцать седьмой-тридцать восьмой годы нанесли очень сильный удар по авторитету командного состава нашей армии. Ведь на глазах у бойцов, у младшего и среднего командного состава в этот период один за другим изгонялись из партии, арестовывались, исчезали командиры и комиссары полков и дивизий, не говоря уже о начальниках более высоких рангов.

Это стало страшным, но привычным явлением. И в сознании людей к началу войны сохранилось ложное представление о том, что многие их довоенные командиры оказались изменниками родины. Ведь публичной реабилитации, недвусмысленно сделанного и доведенного до сведения армии признания ошибок тридцать седьмого-тридцать восьмого годов так и не произошло. Те, которые погибли, а их было большинство, так и оставались оклеветанными, их доброе имя так и не было восстановлено в сознании их подчиненных. А те командиры, которые вернулись в армию, были возвращены так тихо, так бесшумно, словно их не то пощадили, не то помиловали.

В этих условиях авторитет командира в армии неслыханно упал, и не мог не упасть. Наши предвоенные беды сыграли большую роль в том неподчинении командирам, которое нередко имело место в 1941 году. В ходе войны пришлось заново воспитывать в людях не только чувство абсолютного доверия к командиру, но порой и вытекающее из этого сознание необходимости сделать все ради сохранения его жизни.

Конечно, бывало по-разному, и в летописях первых же месяцев войны сохранилось множество фактов высокого самопожертвования людей, спасавших своих командиров ценой собственной жизни. Но, увы, было не так мало и других случаев. И то, что целый ряд даже высших наших командиров пропал без вести, есть не только следствие тягчайшей обстановки начала войны, но и в такой же, если не в большей, мере следствие тяжелейших процессов, пережитых армией в тридцать седьмом-тридцать восьмом годах, процессов, которые всякую другую армию, наверное, вообще разрушили бы до основания.

В «Красной звезде» был напечатан не только снимок Паши Анощенко, но и мой очерк о ней — «Девушка с соляного промысла». Как теперь выясняется, и то и другое дорого ей обошлось.

Облик этой дерзкой и самоотверженной девушки-«шоферки» врезался мне в память на долгие годы. Через пятнадцать лет после тех событий в Крыму, о которых идет речь в записках, я написал маленькую повесть «Пантелеев», в которой была и Арабатская стрелка, и погибшая рота, и не успевшая переобмундироваться девушка в выцветшем платье и косынке, возившая под огнем минометы, прицепив их к своей пробитой осколками полуторке. Именно эта повесть еще через десять лет помогла мне разыскать Пашу Анощенко.

Несколько месяцев назад я нашел у себя на столе письмо, пришедшее из Керчи. В обратном адресе была указана незнакомая фамилия, но с первых же строк письма стало ясно, что в нем идет речь о хорошо знакомых мне событиях. Вот это письмо с некоторыми сокращениями:

«Обращаюсь к вам с просьбой. Дело касается одной статьи, напечатанной в журнале „Москва“ под заголовком „Рассказ Пантелеева“. В этом рассказе Вы описали то, что происходило в Крыму на Арабатской стрелке под Геническом. В рассказе упоминается о девушке-шофере, которая подвозила боеприпасы к передовой. Когда я прочитала этот рассказ, я узнала в девушке-шофере себя. Это было в конце сентября 1941 года. Я была вольнонаемная — меня брали на укрепление обороны с машиной. Я возила снаряды на передовую линию с дер. Ген. горка, где находился штаб, через пионерский лагерь к Геническу. По машине немцы вели обстрел. В машине находились пять бойцов, снаряды и был прицеплен полковой миномет. Осколком снаряда ударило в капот по брызговику, капот отлетел, к счастью, мотор не задело, верх кузова машины был прострелен пулями. Мотор заглох. Бойцы ушли в окоп, а я в это время продула трубку, подающую горючее, завела мотор, собрала бойцов, и мы поехали дальше. Снаряды мы разгрузили на передовой у домика, стоявшего в стороне от пионерлагеря. Обстрел продолжался, было прямое попадание в дом, и это спасло машину и снаряды…

Эти события потом были описаны в газете под заголовком „Девушка с соляного промысла“, помнится, за 2 октября 1941 года. Прошло много лет. Дни войны стали забываться, и вот однажды одна учительница, которой я раньше рассказывала о днях, проведенных на обороне Геническа, принесла мне журнал с описанием этих событий. Читали рассказ всей семьей, затем я отослала его в Ленинград сыну (он там учился), а он отдал его кому-то почитать, так и затерялся, больше у меня ничего не осталось, что бы напоминало мне о прожитых годах войны… Очень хотелось бы иметь хоть одну газету военных лет с описанием этого эпизода моей жизни. Но где хранятся такие газеты, я не знаю. Может, вы сможете в этом мне помочь.