Марк Твен - Простаки за границей или Путь новых паломников

— Вот, попробуйте это пойло, капитан Дункан.

Капитан понюхал, попробовал, снисходительно улыбнулся и сказал:

— Как кофе — это, конечно, никуда не годится, но это неплохой чай.

Посрамленный бунтарь тоже понюхал, попробовал и вернулся на свое место. Ну и дурака же он свалял при всем честном народе. Больше он уже не бунтовал. Впредь он принимал жизнь такой, как она есть. Этим дураком был я.

Теперь, вдали от всех берегов, мы вновь зажили размеренной, привычной жизнью. Дни шли за днями, один точь-в-точь как другой, и все они радовали меня. Наконец мы бросили якорь на открытом рейде Фун­чала, у прекрасного острова, который известен под именем Мадейра.

Здешние горы несказанно хороши, пышная зелень одевает их, потоки лавы застыли на них величавыми складками, повсюду рассыпаны белые домики, склоны иссечены глубокими ущельями, где и днем царит лиловый сумрак, пологие склоны в ярких солнечных пятнах, в изменчивых тенях проплывающих в небе воздушных флотилий, — и всю эту великолепную кар­тину достойно венчают неприступные пики, чело ко­торых задевают пушистыми краями скользящие мимо облака.

Но съехать на берег нам не удалось. Мы простояли в виду Мадейры весь день, глядя на нее с тоской; мы всячески поносили того, кто изобрел карантин; раз шесть мы сходились и обсуждали положение: переби­вая друг друга, произносили несчетное множество ре­чей; вносили несчетное множество предложений, кото­рые умирали, не успев родиться, поправок, которые немедленно проваливались, резолюций, которые испу­скали дух в тщетных усилиях обрести поддержку всего высокого собрания. Ночью мы подняли якорь.

У нас на борту бывало не меньше четырех собраний в неделю, так что дни наши проходили в трудах и заботах, но зачастую столь бесплодных, что в тех редчайших случаях, когда нам удавалось благопо­лучно разрешиться резолюцией, наступало всеоб­щее ликование и мы поднимали флаг и стреляли из пушки.

Дни шли за днями, и ночи тоже; вот из моря поднялись прекрасные Бермуды, мы вошли в извилис­тый пролив, поплутали меж одетых в пышный летний убор островов и наконец нашли приют под гостепри­имным английским флагом. Вместо испанских и италь­янских предрассудков, грязи и панического страха пе­ред холерой здесь нас встретили цивилизация и здра­вомыслие, здесь мы ни для кого не были пугалом. Несколько дней провели мы среди прохладных рощ, цветущих садов, коралловых бухт, любовались прихо­тливо изрезанным берегом и ослепительно синим мо­рем, которое то открывалось нам, то пряталось за сплошной стеной пышной и яркой листвы. Все это вновь рассеяло нашу апатию, навеянную сонным одно­образием долгого плавания, и теперь мы готовы пу­ститься в последний рейс — в небольшой, всего в ка­кую-нибудь тысячу миль переход — в Нью-Йорк, в Америку, домой!

Мы простились с «нашими друзьями бермудца-ми», как сказано в нашем проспекте, — наиболее близ­кие отношения у нас установились главным образом с неграми, — и вновь отдались во власть могучего океана. «Главным образом», сказал я. Мы знако­мились больше с неграми, чем с белыми, потому что у нас накопилось много белья для стирки; но мы приобрели несколько отличных друзей среди бе­лых и еще долго будем с благодарностью вспоми­нать их.

Едва мы отплыли, нашей праздности пришел ко­нец. Все без исключения учинили генеральный смотр своему имуществу, перевернули все вверх дном у себя в каютах, усердно укладывали чемоданы, — такой суматохи у нас не было с тех самых пор, как мы бросили якорь в Бейруте. У всех было дел по горло. Составлялся список всех покупок с ука­занием стоимости, чтобы не застрять надолго в та­можне. Предстояло все купленное сообща поделить поровну, расплатиться со старыми долгами, проверить счета и наклеить ярлыки на ящики, тюки, чемоданы. Суета и сумятица продолжались до поздней ночи.

И тут случилось у нас первое несчастье. В бурную ночь один из пассажиров, сбегая по трапу между палу­бами, споткнулся о незадраенный по оплошности люк, упал и сломал ногу в лодыжке. Это был наш первый несчастный случай. Мы проехали много больше два­дцати тысяч миль по морю и по суше, побывали в краях с нездоровым климатом — и все обошлось без серьезных болезней, без единой царапинки, все шесть­десят пять путешественников остались живы и нев­редимы. Судьба была на удивленье милостива к нам. Правда, как-то ночью, в Константинополе, один наш матрос прыгнул за борт, и больше его никто не ви­дел — подозревают, что он хотел дезертировать, и во всяком случае можно надеяться, что он доплыл до берега. Но пассажиры все были налицо. Ни один не выбыл из списка.

Наконец в одно прекрасное утро мы на всех парах вошли в нью-йоркскую гавань. Все высыпа­ли на палубу, все одеты, как подобает добрым христианам, — таков был приказ, ибо кое-кто за­мышлял вырядиться турком, — и, глядя на приветст­венно машущих платками друзей, счастливые палом­ники почувствовали, как вздрогнула у них под ногами палуба, возвещая о том, что корабль и пристань вновь обменялись сердечным рукопожатием и долго­му поразительному странствию пришел конец. Аминь.

Здесь я помещаю статью, которую я написал для «Нью-Йорк Геральд'а» в вечер нашего прибытия. Я де­лаю это отчасти потому, что того требует мой договор с издателем; отчасти потому, что это верный, добросо­вестный и исчерпывающий итог нашего плавания и по­двигов наших паломников в чужих краях; а отчасти еще и потому, что кое-кто из моих спутников бранил меня за нее, и я хочу, чтобы все видели, какая это неблагодарная задача — заниматься прославлением тех, кто не способен оценить твои труды. Меня об­винили в «слишком поспешном опубликовании» этих похвал. А я вовсе не спешил. Я иногда посылал коррес­понденции в «Геральд», и, однако, придя в тот день в редакцию, даже не заикнулся о том, чтобы написать прощальное слово. Я сперва зашел в «Трибюн» узнать, не нужна ли им такая статья, ибо я состоял штатным сотрудником этой газеты и это была моя прямая обя­занность. Главного редактора я не застал и тут же забыл и думать об этом. Вечером, когда редакция «Геральд“а» попросила меня написать такую статью, я тоже не стал спешить. Напротив, я мешкал с отве­том, ибо в ту минуту не склонен был рассыпаться в комплиментах, а потому не желал рассказывать о плавании, боясь, что увлекусь и отзыв мой будет отнюдь не похвальный. Однако я рассудил, что поступ­лю по чести и справедливости, если напишу несколько добрых слов о наших хаджи (хаджи — это почетное звание паломника), ибо люди сторонние не смогут написать об этом так прочувствованно, как я, собрат хаджи; и тогда я написал эту статью. Я прочел ее раз, прочел другой, и если есть здесь хоть строчка, заклю­чающая в себе что-либо, кроме самой беззастенчивой лести по адресу капитана, корабля и пассажиров, я это­го во всяком случае не вижу. Или я ничего не смыслю, или участники какого угодно путешествия могли бы гордиться тем, что среди них нашелся человек, написа­вший о них такую главу. После этого краткого вступ­ления я уверенно отдаю свое прощальное слово на суд непредубежденного читателя.

Пароход «Квакер-Сити» завершил наконец свое не­обычайное плавание и вернулся в родную гавань у под­ножья Уолл-стрит. В некоторых отношениях путеше­ствие прошло успешно, в других не слишком. Вначале оно было названо «увеселительной поездкой». Что ж, быть может это и была увеселительная поездка, но, право, ни по виду, ни по поведению участников этого не скажешь. Всем и каждому известно, что участники увеселительной поездки уж конечно народ молодой, легкомысленный, шумливый. Их главное занятие — танцевать, петь, влюбляться, а вовсе не читать пропо­веди. Всем и каждому известно, что на приличных похоронах непременно должны быть дроги и покой­ник, ближайшие родственники, друзья и просто знако­мые, много стариков и старушек, — и всё очень тор­жественно, ничего фривольного, а в придачу молитва и проповедь. Три четверти пассажиров «Квакер-Сити» были в возрасте от сорока до семидесяти лет! Самая подходящая компания для пикника! Может быть, вы думаете, что последняя четверть состояла из юных девиц? Ничуть не бывало. Это были по преимуществу угрюмые старые холостяки и шестилетнее дитя. Если высчитать средний возраст наших паломников, полу­чится пятьдесят лет. Неужели найдется безумец, спо­собный вообразить, что эти патриархи пели, влюб­лялись, танцевали, смеялись, рассказывали анекдо­ты, — словом, вели себя безбожно легкомысленно? Насколько я мог заметить, они ничем таким не греши­ли. Здесь, на родине, вы без сомнения полагали, что эти резвые ветераны изо дня в день с утра до ночи смеются, поют, затевают шумные игры и на корабле ни на минуту не утихает буйное веселье; что они играют в жмурки и лунными вечерами отплясывают на юте кадрили и вальсы, а в редкие свободные мину­ты набрасывают строчку-другую в путевые дневники, которые они завели с самого начала, едва покинув родные берега, и ведут аккуратнейшим образом, но их уже призывают новые труды, они спешат засесть за юкр и вист в уютном свете ламп. Если вы так полага­ли, вы глубоко ошиблись. Почтенные участники плава­ния не отличались ни веселым нравом, ни резвостью. Они не играли в жмурки, они и не помышляли о висте, они не увиливали от скучных дневников, ибо — увы! — почти все они даже писали книги. Они никогда не затевали шумных игр, почти не разговаривали, никог­да не пели, если не считать вечерних молитв. Наш так называемый «увеселительный» корабль напоминал си­нагогу, а «увеселительная поездка» — похороны без покойника. (В похоронах без покойника тоже веселого мало.) Беззаботный искренний смех раздавался на па­лубах и в каютах не чаще раза в неделю, и его здесь не очень-то жаловали. Давным-давно (кажется, с тех пор прошла целая вечность) было три вечера с танцами; танцевали кадриль — три дамы и пятеро муж­чин (одному рукав повязали носовым платком, в знак того, что он дама, а не кавалер), которые стара­тельно переставляли ноги под унылую музыку стра­дающего одышкой мелодикона; но даже эта унылая оргия была признана греховной, и танцы прекра­тились.