Александр Балыбердин - Неизвестный Хлыноff. Популярно о важном

Басня, записанная Петром Рычковым

Когда и где сложилась эта легенда, мы вряд ли узнаем. Известно лишь, что в 1770 г. первым ее зафиксировал географ, краевед, экономист Петр Иванович Рычков (1712—1777), совершавший путешествие по провинциям российского государства. В «Записках» Рычкова легенда о Раздерихинской битве помечена 24 июля 1770 года.122 Приведем этот пространный рассказ в авторской редакции:

«Когда татара опустошали Вятскую страну, то скоро сия плачевная весть достигла до единоплеменных им народов, живших в областях Устюга великаго. Они, узнав сие и видя вятчан приведенных в разорение от варварских народов, отправили к ним в помощь несколько тысяч вооруженных людей. Но с ними случалось чудное и никогда неожидаемое нещастие, произошедшее от следующей причины. Устюжана (как видно, считая вятчан осажденными от татарских войск и желая, чтоб о пришествии их не уведали в неприятельском стану) разсудили, не давая знать гражданам города Хлынова, притти к ним в ночную темноту. Они сие было изполнили и пошли ко граду подле самаго берега реки Вятки, где от зрения людскаго вместе с темнотою прикрывала их высокая гора, на верху коей стоит тот город, которого плачевное состояние подвигло их идти к нему на помощь. Будучи объяты таким осторожным намерением с великою тишиною приближились они к самому городу. Но градские стражи, усмотря при подошве горы колеблющийся народ, почли их за неприятелей, и тотчас ударили тревогу, на которую сбежались все градские жители. Не было уже нужды возвещать стражем причину нечаянной тревоги – все могли усмотреть сквозь мглу множество пришедших к ним людей, о которых все единогласно говорили, что они суть враги нашего города. Будучи оскорблены частыми набегами неприятелей и притом пробудившись от сна, увидя себя вдруг окруженных неведомо каким народом, не разбирая ничего, с ужасным отчаянием сделали из города вылазку и вступили с устюжанами в кровопролитный бой. Ярость тем паче с обоих сторон умножалась, что обои народы сражаясь друг с другом, в темноте думали, что они убивают неприятелей. Ибо вятчане почли их черемисами. Напротив того устюжана приняли их за татар, овладевших городом Хлыновом. И в таких странных мыслях проливали кровь свою до тех пор, как утренняя заря осветила их от темноты ночной. В сей час ужас их еще больше объемлет, потому что вятчана видят тех, с которыми они сражались, в таковой же одежде, как и сами, и со страшным изумлением спрашивают их: „Что вы за люди?“ Они ответствуют: „Мы устюжана пришли для защищения вятчан от общих наших врагов“. Услыша сии слова и познав друг друга, ударились в несказанную печаль, видя умерщвленных своих одноземцев, родственников и приятелей. Наконец сия печаль, сказывают, будто бы превратилась в пущее их междоусобие, тем паче, что обои народы считали, что сие ужасное кровопролитие с чьей-нибудь стороны умышленное, а по тому все защищали свою невинность острием меча. Но сие междоусобие прекратилось тем, когда предводитель устюжских войск именем Анфал и сын его Нестор убиты были от некоего Михаила Россохина, бывшего Вятским народоначальником. Сказывают, что с обоих сторон на месте убито более 4000 человек, которые все погребены в предместии города Хлынова, и нынешние градские жители в память сего нещастнаго случая отправляют ежегодно на том месте при собрании всего народа печальные поминки».123

Прежде всего заметим, в рассказе Рычова нет ни слова о слепородстве вятчан, хотя он настолько эмоционален и изобилует таким количеством подробностей, что впору предположить, будто автор лично принимал участие в той трагической баталии. Основываясь исключительно на устном предании – как известно, не самом достоверном источнике – он уверенно связал это сражение с битвой между Анфалом Никитным и Михаилом Рассохиным и перенес его действие под Хлынов. При этом большую часть своего рассказа Рычков вынужден объяснять, как и почему могло произойти столь невероятное и кровавое «междоусобие». Но ему вряд ли удалось разрешить все недоумения.

Зададим несколько вопросов:

– Могло ли многотысячное войско устюжан незаметно, «с великой тишиною», в ночи приблизиться к Хлынову на расстояние рукопашной схватки?

– Если вятчане накануне битвы мирно спали, по какому признаку устюжане сочли Хлынов «осажденным от татарских войск»?

– Если жители Хлынова страдали от набегов татар, то почему приняли устюжан за… черемисов?

– Неужели противоборствующие стороны, бившиеся до самой утренней зари, не могли узнать друг друга иначе, как по одежде – например, по оружию, снаряжению, крикам и брани, которыми сопровождалось любое рукопашное сражение?

– Почему, увидев, что Хлынов окружен неизвестным противником, его жители решили не укрыться за городскими укреплениями, а выйти из города и напасть на врага?

Вообще, из рассказа Рычкова создается впечатление, будто той ночью сражались не опытные воины, а ничего не смыслящие в ратном деле малые дети. Неадекватное поведение вятчан в начале сражения вызывает разве что жалость, но обвинять их в намеренном братоубийстве – это уже слишком! Что касается второй части сражения, когда от отчаяния обе стороны стали истреблять друг друга, то также не понятно, почему ответственность за это беззаконие и название слепородов должны нести только вятчане? Устюжане не в меньшей степени заслужили этот упрек.

Когда возникло записанное Рычковым предание – неизвестно. Однако заметим, что автор «Повести о стране Вятской», составленной по всей вероятности около 1706 г., хотя и приводит в последней части своего сочинения краткое известие об убийстве Анфала Никитина от Михаила Рассохина, но никак не связывает его с битвой в Раздерихинском овраге. Возможно, потому что по данным синодика Богоявленского собора, при котором служил Семен Поповых, вероятный автор «Повести», эта битва произошла под Котельничем. Так или иначе, но именно Рычков первым связал легенду о битве в Раздерихинском овраге с сообщением «Повести» о битве между Анфалом Никитиным и Михаилом Рассохиным.

Впрочем, сделано это было без умысла обвинить вятчан в слепородстве. Напротив, Рычков весьма высоко отзывается о нравах «обитателей Вятской провинции»: «В нравах, в житии и в самом языке обитателей Вятской провинции примечается все, что слышим мы по преданиям о нравах древних славян, обитавших в новгородских пределах. Остатки простоты того времени, изображающей нам приятное добронравие отцов наших, сохранены между вятчанами более всех других потомков сего народа».124

Также нельзя не обратить внимания, что в описании Раздерихинской битвы и посвященного ей праздника Рычков не упоминает названия Свистунья или Свистопляска, называя ежегодное памятование о нем «печальными поминками», которые «градские жители» отправляют «при собрании всего народа». Последнее замечание о том, что в «поминках» принимали участие не только хлыновцы, но также жители других вятских городов и сел, заставляет предположить, что Свистунья была не только городским, но и региональным праздником, объединявшим всех приехавших в эти дни в столицу Вятской провинции.

Легенда о Раздерихинской битве в изложении Рычкова примечательна и тем, что в ней ничего не сказано о церковной составляющей праздника – ни о часовне, возведенной в месте упокоения погибших воинов, ни о панихиде, совершаемой в память о них. Зная интерес автора к подробностям и деталям, можно предположить, что это молчание неслучайно и свидетельствует о том, что во времена Рычкова Свистунья была именно народным праздником со всеми вытекающими из этого последствиями в виде плясок, песен, свиста, кулачных боев, винопития и иных составляющих языческой тризны.

Первое упоминание о панихиде содержится в изданной в 1808 г. «Истории вятчан» Александра Вештомова. Но даже тогда, спустя три десятилетия, «пережитки» язычества все еще были заметны внимательному глазу первого вятского историка, который писал: «После отправления сей панихиды собираются на то место жители и гуляют оные невинно, подлые же пьют. Несколько лет назад тому происходило притом по обычаю язычников свисты и пляски, от чего и называется сей случай на Вятке Свистопляскою. Также обыкновенные были и кулачные бои, но оные, так как и пляски, благоразумным начальством ныне уже прекращены, а свисты остаются притом в шалостях только робят».125 И далее о том, что «у священства оправляющего сию панихиду, нет никакого письменного предания, утвержденного духовными властями, да ниже никакого, кроме изустных, и то противоречащих рассказов о древнем оном побоище».126 Это свидетельствует против мнения о том, что праздник Свистуньи в те годы пользовался каким-то особым расположением местных властей.