Оливер Риттер - Один день из жизни Юлиуса Эволы

Так он катит свое кресло–коляску в ванную. На одной из стен укреплены петли, за которых он может подтянуться. Хотя он истощен, он медленно поднимает себя в вертикальную позицию. Пока он стоит неподвижно, он прядет дальше только что прерванную нить. Не дал ли Шопенгауэр настоящий ответ на проблему? – «Мир – это мое представление». Ну, конечно же. Совокупность всех появлений существует только в их бытии в понимании и в представлении благодаря «Я». В этом отношении переживание приема наркотиков создает ему только прецедент того, что и без того существует: непрерывной иллюзии. В безмерном океане образов как внешнего, так и внутреннего мира нет уверенности, индивидуум должен довольствоваться этим раз и навсегда. Единственную твердую точку можно найти в собственном существовании. Есть только одна уверенность, «Я», голый опыт очевидной в самой себе действительности. Но как раз в этом и есть выход из проблемы, отправная точка к чему-то позитивному. Он описывал эти приемы уже в своих ранних философских трудах, прежде всего, в «Эссе о магическом идеализме» и в «Человек как сила». Принцип, через который «Я» может построить новую, обширную действительность, – это его способность к власти. Как раз в той мере, в которой эта способность создает действительность, которую она хочет, она не должна больше просто принимать и терпеть существование. Она может сообщать свой самый внутренний, наивысший потенциал всему тому, что проявлялось раньше как только голый факт. Она может вырывать вещи из их стихийного развития и сгибать под законом сознательности, собственной воли. Путь власти – это не химера. В старых преданиях он был предписан полностью, например, в упражнениях аскетизма и йоги востока». «В этом теле, на восемь пядей ввысь, содержится мир, происхождение мира, гибель мира и дорога к гибели мира», так сообщается в буддийском тексте. Уже одна идея является, как известно, актом свободной воли, она – действительность в потенции. Дело лишь в том, что нужно продвигаться вперед во все более глубокие слои действительности и растворять ее объективации в героическом огне творчески–магической мужественности – пока она сама не станет откровением индивидуума, что она освободилась и спасла себя. Вопрос только, до какой степени он может пересматривать уже загрубевшее. Ему еще придется поразмышлять над этим.

Когда он снова в своей комнате, он видит, что на письменном столе стоит чашка с какао, рядом с ней лежат три печенья. Его экономка была благосклонна, иначе она большей частью утаивает маленькие сладости, к которым его так тянет в послеобеденное время. Сегодня он на это совсем не рассчитывал. Она как раз несколько странная.

У какао иной вкус, чем тот, к которому он привык. Не хуже, но немного оригинально. У него необычайно сильный осадок. Пока он задумчиво перемешивает массу, он думает о Гурджиеве, русском мистике. Он никогда точно не знал, что он должен думать о нем, но определенные сообщения производили на него впечатление. Он вспоминает об одной беседе, которую он вел в двадцатые годы с одним аристократом из его круга. Молодой человек побывал – как многие другие – в аббатстве Фонтенбло, чтобы познакомиться со странным мастером. При его прибытии Гурджиев был как раз занят тем, что обучал своих учеников священному танцу, к которому были большие требования, но он справлялся с ними играючи. Тем более посетитель был поражен, когда услышал, что всего неделю назад он лежал в постели со сломанными ребрами и с разорванными органами, более мертвый, чем живой. Гурджиев, у которого не было водительских прав, славился своей ужасной манерой вождения. Он гонял как дикарь, менял полосы движения без предупреждающего сигнала и совершал отчаянные маневры, чтобы обогнать других. Он пережил уже несколько тяжелых аварий, однако всегда выздоравливал в самое короткое время и, как слышали, становился сильнее, чем раньше. Теперь молодой человек выдвинул тезис, что Гурджиев намеренно вызывал свои аварии. Пробужденный как он вряд ли мог бы попадать в них снова и снова. Он хотел пережить особенный, выходящий за грань опыт, который обычно не представляется. Он хотел испытать переживание смерти. Также и его учение сводилось только к тому, чтобы позволить человеку осознавать, «деавтоматизировать» его.

Георгий Иванович Гурджиев (родился 13 января 1872 года в Александрополе (называются также даты 14 января 1866, 14 января 1877, 28 декабря 1872), умер 29 октября 1949 года в Париже) был армянским эзотериком, автором, хореографом и композитором. Он прославился благодаря учению о Четвертом пути и как основатель всемирной и разветвленной сети своих приверженцев.

До тех пор пока человек жил механически и не из своей «силы», необходимость обладала властью над ним. Гурджиев всегда был «поэтом ситуации». Еще на смертном ложе – это он услышал позже – он, несмотря на сильные боли, выпил чашку кофе и выкурил сигарету. На нем была его привычная феска и дорогое пальто из верблюжьей шерсти, и он, как говорили, только снисходительным взглядом смотрел на дрожащего врача в больнице. «Если вы устали, доктор, то отдохните немного». Действительно впечатляюще.

Могло ли быть так, что самообладание Гурджиева втайне повлияло и на него? Прежде всего, в те весенние дни 1945 года, когда он работал в Вене в различных архивах, чтобы написать доклад о масонских ложах? Несмотря на сильные бомбардировки он никогда не уходил в бомбоубежище, до тех пор пока 12 апреля судьба не настигла его. Он считал себя абсолютно свободным и осознающим. Настолько осознающим, что мог сказать о себе, что не вещи случались с ним, а он с вещами. Теперь ему пришлось более чем сполна поплатиться за эту его позицию. С тех пор, однако, он задавал себе вопрос, что он сделал неправильно. В его биографии должен был быть какой-то момент, когда он не справился, когда сделал что-то не так, что нанесло удар по его развитию, удар, которого он не заметил. Не был ли это тантрический ритуал с Нагловской?

Покашливание отрывает его от его мыслей. На диване напротив него сидят граф Дюркхайм и его коллега доктор Мария Гиппиус.

У него больше нет желания. Картины, которые стали самостоятельными, постепенно становятся мучением. Как раз беседу с графом он помнит как мучительную и бесплодную. Он пытается игнорировать обоих. Теперь он хочет спокойствия, никаких картин больше, конец, конец рабочего дня.

Граф Дюркхайм снова откашливается. Не желая этого, он глядит на него и видит, что он доверительно ему подмигивает. Что только позволяет себе этот человек! Как раз поэтому он хочет потребовать от него объяснений, тут он останавливается. Подмигивание. Да, разве же это не мост, фантастический шанс для него? Несколько лет назад, это он знает точно, граф Дюркхайм не подмигивал. Он бы наверняка не забыл о таком необычном его поведении. Но в остальном все точно как тогда. Оба одеты как тогда, у них то же самое несколько растерянное выражение лица. Теперь он вспоминает о каждой детали. Никакого сомнения, то, что он видит, – это сцена из его прошлого. Так реально, как будто бы она происходит сейчас. Подмигивание – это составная часть современности. Это тайный знак, знак того, что настоящее и прошлое сейчас, в этот момент, совпадают. Собственно, они совпадают всегда, он это знает, как и то, что будущее переплетено в обоих. Не существует времени как сущностно свойственной вещам модальности. Как могло бы быть иначе, если даже и действительности нет? Время, это только форма представления, через которую человек вынужден воспринимать вещи и события. Как раз в этом и лежит особенность этого мгновения. Разделяющий промежуток «становления», который связывает две даты во внешне линейной последовательности друг с другом, убран. Туман, который обычно скрывает познания, рассеялся. Это значит, что он может активно вмешаться в прошлое. У него теперь есть возможность осознанно изменить определенное стечение обстоятельств, которое в связанности со многими другим стечениями обстоятельств создало комплекс причин для начала современных обстоятельств, и навязать вместе с тем иной ход развитию событий. Определенно это было бы только попыткой в малом. Но если бы ему удалось провести беседу с графом Дюркхаймом иначе чем тогда, он получил бы доказательство, что также было бы возможно и другие события, как то, которое судьбоносно вызвало его несчастный случай, задним числом «отменить» их, и тем самым, согласно закону необходимости, ликвидировать и их последствия. «Вспомнить о будущем», такой отныне была бы его определяющая действия задача, очень тонкая, осторожная, но крайне действенная. Это было бы так, как если бы он получил законченное ткаческое произведение еще раз в свои руки и независимо от его «результата» начал бы новый образец. У древнеримских ауспиций и авгуров, в принципе, было то же самое. Было известно, что определенные события осуществятся в силу непреклонного порядка. Однако, культовый акт был в меньшей степени предназначен для того, чтобы исследовать и принять будущее как обязательное, чем для того, чтобы изменить уже идущие процессы становления, «зародыши», с помощью умелого вмешательства и тем самым сменить направление развития событий.