Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 7

Председатель. – Что же, какие, например, были у вас дела?

Чаплин. – В этом отношении, я думаю, интересна общая картина дел, мне заранее они были известны, и я думаю, что мог бы всегда на ваш вопрос сказать, в котором деле участвует Распутин. Здесь каждый раз были совершенно определенные, одни и те же предвестники. Получалось, например, письмо от графа Ростовцева, в котором он говорил, что императрица интересуется таким-то делом. Это была первая ступень.

Председатель. – Письмо получалось на имя министра юстиции?

Чаплин. – Оно поступало в то время, когда не было еще личных докладов министру, но бывало, что между моментом его прихода в производство, уже не дождавшись, поступало второе письмо, в котором прямо указывалось, что императрица милостиво относится к судьбе такого-то и просит что-нибудь для него сделать. Это бывало всегда, когда уже сумма и расчет с Распутиным были окончены, и требовали лишь особый нажим. Так, в частности, было по делу Шмулевика. В год бывало таких дел не меньше пятидесяти.

Председатель. – Т.-е., где вы чувствовали влияние Распутина, именно в этой второй стадии?

Чаплин. – В первом письме была словесная просьба, еще расчета не было, во втором – расчет.

Председатель. – Что же, эта вторая стадия неизменно давала результат?

Чаплин. – Не всегда. Я должен сказать, что она не давала результатов только тогда, когда в том докладе, куда попадало это ходатайство, не было более важных дел, по которым министру юстиции предстояло сдавать позицию. Если же момент и день был тяжелый и все равно пришлось бы отстаивать что-нибудь другое, более важное, то ходатайства эти шли на удовлетворение, т.-е. с ними не спорили, так как это считалось пустяками. Поэтому в другом бралось, а в мелочах уступалось.

Председатель. – Что же, бывший император осведомлялся, что по этому делу имеется желание императрицы о помиловании?

Чаплин. – Это всегда вносилось в текст доклада бывшему государю, прежде всего по той причине, что часто это бывали такие дела, где даже самые изобретательные секретари не могли бы придумать мотива для удовлетворения, и тогда единственным мотивом было высокое, как тогда выражались, предстательство императрицы. Таких было дел десять. В числе их, известное вам дело смоленских дантистов. Это были дела, по которым министр неуклонно ходатайствовал об отклонении, несмотря на все рассказанные мною только что признаки. Был такой случай, что с Дона приехала дама, которая ходатайствовала по делу Александро-Свирского монастыря (это дело было совершенно безнадежным, я не помню фамилии участвовавших – Волынский и еще кто-то) и заявила мне, что все равно дело будет проведено.[*] Когда я стал с пеной у рта доказывать, что этого не будет, она говорит: «Вы слишком молоды, чтобы знать все вещи, какие делаются в этих случаях». Доклад был на отклонение, и всякий раз, как она бывала, я ей говорил: «видите, я прав», но она все-таки продолжала уверять, что это будет, и, действительно, после трех докладов Щегловитова об отклонении мы получили высочайшее повеление об удовлетворении. Она мне заявила, что ее сила заключалась в том, что она знала Распутина, еще когда он был в нищете и неизвестности, он всегда это помнил, и она всегда имела успех. Чуть ли не накануне переворота было свидание, на котором был Раев, и этот кутеж перед смертью Распутина, она там участвовала, и все это рассказывала, не стесняясь. Были и такие случаи, когда, после нескольких докладов об отклонении, следовало высочайшее повеление о помиловании.

Председатель. – В какой же форме это к вам приходило, когда доклад об отклонении не встречал сочувствия и заменялся, наоборот, удовлетворением просьбы?

Чаплин. – Мы получали в виде надписи министра юстиции на этом докладе о последовавшей высочайшей резолюции, в противность мнения министра юстиции. Но те случаи, о которых я вам рассказывал, записывались собственной рукою государя на прошении, так что тогда нашего доклада и не было. По Александро-Свирскому делу было три доклада, а затем последовала резолюция. Третий вопрос об еврейских погромах. Дела с ходатайствами о помиловании погромщиков я застал в самом разгаре. Тогда они шли отдельными записками, потом уже при мне была выработана Храбро-Василевским другая форма, и их свели по ведомостям, на которых вверху печаталось (точно не припомню, но помню отдельные выражения), что все эти преступления были вызваны укоренившейся в народе враждой к евреям, которых он считал главными виновниками происходящей в России смуты, это – точный текст. Под таким аншлагом шли ведомости, это, конечно, развращало осужденных, и были даже такие случаи, когда осужденный, получивший вместо арестантских отделений кратковременный арест, в течение полугода не желал подчиниться уже не приговору, а высочайшему повелению о своем аресте. Кажется, бывший нижегородский вице-губернатор Мандрыка приезжал и ходатайствовал за некоего осужденного Шамутылло. Я в течение полугода занимался тем, что допрашивал, почему не приведен в исполнение приговор, и возбуждал здесь же у нас вопрос об аресте в то время, как Шамутылло гулял по министерству. Это может быть характерно в смысле развивающегося влияния на этих людей, которые не подчинялись даже высочайшему повелению об аресте.

Председатель. – Что же, помилования погромщиков производились по ходатайствам этих лиц или без ходатайств?

Чаплин. – Всегда первая ласточка бывала, кто-нибудь один просил, и тогда миловались и те, которые не просили. Более горячий период разрешения этих дел и поступления ходатайств может быть разбит на две части: в первом периоде им смягчились наказания, во втором периоде – они просто миловались. Эта формула была выработана при самом уходе Глищинским.

Председатель. – Как же происходили ваши доклады по этим делам в щегловитовский период?

Чаплин. – Докладывалось дело о таком-то еврейском погроме и затем размер наказания. К этим делам примыкает еще одна категория дел, в отношении которых, даже по сравнению с еврейскими погромщиками, были еще более милостивы, это – дела по истязанию тюремщиками. К ним отношение было такое, что даже в тот период, когда еврейские погромщики не просто миловались, а лишь смягчалось для них наказание, т.-е. применялась все же сравнительно суровая точка зрения, тюремщики были в особом положении и миловались почти постоянно. Теперь остается отношение к делам о государственных преступлениях. Я прямо скажу, что добрая половина заслуги в этом отношении принадлежит (я считаю долгом это удостоверить) моему ближайшему товарищу, старшему юрисконсульту Оссовскому. На душе этого человека много добра и не одно дело, не провокаторское и шпионское, а чистой политики, прошло благодаря его настоянию. Он заведывал специально политическими делами и буквально вырывал их зубами. В большинстве случаев ведь миловались не чисто осужденные за политические преступления, а провокаторы и охранники, которые путались в дело, потому что без них нельзя было обойтись.

Председатель. – Как же происходили доклады в тех случаях, когда вызволял Оссовский?

Чаплин. – Я не смею утверждать, что это было так на самом деле, но думал часто, что это объяснялось моим присутствием на докладе. Мой отец занимал особое положение и был не в особенно хороших отношениях с Щегловитовым. К сожалению, это отношение распространялось и на меня, и мне казалось, что у Щегловитова, в моем присутствии, было некоторое стеснение, не было уверенности и что слова, простые и прямые (я воздержусь от определения их циничности), которые он произнес бы без меня, при мне он стеснялся произносить, боясь передачи и осуждения. У меня осталось от этих докладов такое впечатление, что когда на докладах Оссовского по вызволению этих чисто политиков присутствовал я, то Щегловитов не очень восставал. Я оговариваюсь, может быть это мое личное впечатление, может быть просто его несколько стесняло большое количество слушавших его людей, но может быть это было и благодаря моему присутствию, потому что лично я никогда у него симпатией не пользовался. Это выражалось, например, в том, что я четыре года, за отсутствием Лядова, исполнял должность вице-директора и за все эти годы я Щегловитова не видел. И он меня не вызывал, а действовал всегда через директора департамента Милютина или Трегубова, который всегда занимал при нем исключительное положение.

Председатель. – Почему же он терпел ваше личное присутствие, как начальника отделения, и не терпел, когда вы исполняли обязанности вице-директора?

Чаплин. – Тут исключить меня из доклада было трудно, я приходил с остальными и нужно было сказать, чтобы такого-то не допускать, потому что мы одновременно приходили, сидели и докладывали. Мне приходилось объяснять это Барцалу, когда он меня спрашивал. Мне кажется, это скорее объяснялось антипатией, нежеланием приблизить человека. У меня личных объяснений с Щегловитовым никогда не было, но в моем присутствии, на просьбу Оссовского удовлетворить ходатайство политического, он сдавал, и Оссовский мне рассказывал, что в мое отсутствие это было гораздо реже.