Роберт Дарнтон - Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века

Инспектор д’Эмери исполнил приказ с выдающимся профессионализмом, как он отметил в своем рапорте для Беррье[4]. Расставив агентов в стратегически важных местах и оставив экипаж ждать за углом, он встретил подозреваемого на рю дю Фуан. Он сказал Бони, что маршал де Ноай хочет его видеть по делу чести, касающемуся капитана кавалерии. Так как Бони знал, что не сделал ничего, что может послужить поводом к дуэли (Ноай решал подобные вопросы), он добровольно последовал за д’Эмери в экипаж и исчез в Бастилии.

Запись допроса Бони сделана обычным образом: вопросы и ответы приведены в форме квазидиалога, их точность подтверждена Бони и проводившим допрос комиссаром полиции Агнаном Филиппом Мише де Рошебрюном, которые оба подписали эту бумагу.

Был задан вопрос, правда ли он написал какое-то стихотворение, порочащее короля, и читал его нескольким людям.

Ответил, что он вовсе не поэт и никогда не писал стихов против кого бы то ни было, но около трех недель назад, когда он был в больнице (Отель-Дьё), навещая аббата Гиссона, начальника больницы, туда примерно в пять часов вечера пришел священник тоже для встречи с Гиссоном; этот священник был выше среднего роста и выглядел лет на тридцать пять; беседа касалась газетных статей; и священник, заметив, что кто-то был столь нечестив, что написал сатирические стихи о короле, показал оду против Его Величества, которую ответчик скопировал там же, в комнате господина Гиссона, но не записав всех строк и пропустив большие отрывки[5].

Короче говоря, это было очень подозрительное сборище: студенты и священники обсуждали злободневные события и насмешничали над королем. Допрос продолжался так:

Был задан вопрос, что он сделал с указанным стихотворением. Сказал, что он читал его в комнате в вышеупомянутом Лицее Людовика Великого в присутствии нескольких человек, а потом сжег. Было сказано, что он лжет и не стал бы с таким рвением копировать стихотворение, чтобы потом его сжечь.

Сказал, что рассудил, что стихотворение было написано кем-то из янсенистов, и, имея его перед глазами, он будет всегда знать, на что способны янсенисты, как они думают и даже каким стилем пишут.

Комиссар Рошебрюн разбил эти жалкие оправдания лекцией о бесчестном распространении «яда». Получив свою копию стихотворения от одного из знакомых, Бони – как это знали полицейские – не сжег его. Но они обещали сохранить в тайне имя доносителя, и им было не так уж важно, что случилось со стихотворением, после того как оно попало в руки Бони. Их задачей было проследить ход распространения стихов, чтобы вычислить их источник[6]. Бони не смог назвать имя священника, предоставившего ему свою копию. Поэтому, с одобрения полиции, он написал письмо своему другу в Отель-Дьё, спросив имя и адрес этого священника, чтобы вернуть ему книгу, которую якобы взял почитать. Ответ пришел, и в Бастилии очутился священник прихода Сен-Николя-де-Шам Жан Эдуар.

Во время допроса Жан Эдуар сказал, что получил стихотворение от другого священника Ингимберта де Монтаня, который был арестован и сказал, что получил стихотворение от третьего священника Алексиса Дюжаса, который был арестован и сказал, что получил стихотворение от студента-юриста Жака Мари Аллера, который был арестован и сказал, что получил стихотворение от клерка нотариальной конторы Денни Луи Журе, который был арестован и сказал, что получил стихотворение от студента-философа Люсьена Франсуа Дю Шофура, который был арестован и сказал, что получил стихотворение от своего соученика по имени Вермон, который успел обо всем узнать и скрыться, но выдал себя, был арестован и сказал, что получил стихотворение от другого студента – Мобера де Френоза, которого так и не нашли[7].

По каждому аресту составлялось целое дело, из которого можно почерпнуть огромное количество информации о том, как политическое высказывание – в нашем случае сатирические стихи, сопровождавшиеся бурными обсуждениями и дополненное схожими материалами, – распространяется в обществе. На первый взгляд путь его выглядит прямым, а круг людей достаточно однородным. Стихотворение прошло через руки ряда студентов, священников и клерков, зачастую бывших друзьями и довольно молодых – от шестнадцати (Мобер де Френоз) до тридцати одного (Бони). Сами стихи происходили из той же среды, по крайней мере, Д’Аржансон вернул их Беррье с пометкой: «Я, как и вы, чувствую в этих низких стишках запах школярства и Латинского квартала»[8].

Но по ходу расследования картина все усложнялась. Стихотворение пересеклось с пятью другими произведениями, такими же бунтарскими (по крайней мере с точки зрения полиции) и распространяющимися своими собственными путями. Их переписывали на клочках бумаги, обменивали на такие же обрывки, диктовали новым переписчикам, запоминали, читали вслух, печатали в виде подпольных брошюр, клали на популярные мелодии и пели. Вдобавок к первой группе подозреваемых, посланных в Бастилию, еще семеро были арестованы и указали на пятерых, которым удалось скрыться. В итоге полиция бросила в тюрьму четырнадцать распространителей поэзии – отсюда название операции, согласно записям: «L’Affaire de Quatorze» («Дело Четырнадцати»). Но автор стихотворения так и не был найден. На самом деле у него не могло быть автора, так как люди добавляли строфы и изменяли текст как угодно. Это было коллективное творчество; и первое произведение пересеклось и переплелось со столь многими другими, что все вместе они создали область поэтических импульсов, перетекающих от одной точки распространения к другой и наполняющих воздух тем, что полиция назвала «mauvais propos» или «mauvais discours» («дурными речами») – какофонией мятежных стихов.

Архивная коробка, где записи допросов, донесения и записки свалены вместе под названием «Дело Четырнадцати», может предоставить множество ключей к загадке под названием «общественное мнение». Трудно отрицать, что это явление уже существовало двести пятьдесят лет назад. Десятилетия набирая силу, оно нанесло решающий удар в 1788 году, когда пал Старый режим. Но что именно это было и как оно повлияло на ход событий? Хотя мы располагаем несколькими исследованиями об общественном мнении в его философском осмыслении, мы мало что знаем о том, как оно действительно работает.

Как нам определить его? Должны ли мы считать его волнами протеста, которые накатывали на государственные структуры кризис за кризисом, от религиозных войн XVII века до конфликтов в парламенте в 1780-х? Или состоянием общества, которое возникало и исчезало, в зависимости от причудливых изменений решающих политических и социальных факторов? А может, суждением или множеством различных суждений, происходящих от разных социальных групп с разными исходными данными? Или совокупностью разных позиций, похороненной под грузом событий, но потенциально доступной историкам через исследования-опросы? Можно определять общественное мнение по-разному и исследовать его под множеством углов; но стоит остановиться на какой-то теории, само понятие растворяется в воздухе и исчезает, как Чеширский кот.

Вместо того чтобы пытаться дать определение общественному мнению, я хочу выследить его на улицах Парижа – или, раз уж оно само ускользает из рук, пройти по пути сообщения в средствах массовой информации того времени. Но сначала пару слов об использованном теоретическом материале.

Рискуя слишком все упростить, я все же считаю необходимым отметить две доминирующие позиции по поводу общественного мнения, существующие в исторической науке, одна из которых связана с именем Мишеля Фуко, а другая – Юргена Хабермаса. Приверженцы Фуко считают, что общественное мнение следует понимать как предмет эпистемологии и власти. Как и все остальное, оно создается дискурсом, сложным процессом, включающим в себя организацию восприятия согласно категориям, внедренным в эпистемологическую матрицу. Тот или иной объект не станет существовать, мыслиться, пока он не будет дискурсивно сконструирован. Так что «общественное мнение» не существовало до второй половины XVIII века, когда этот термин был впервые использован, и философы адаптировали его для выражения непререкаемого авторитета или высшей инстанции, перед которой должно отвечать правительство. Сторонники Хабермаса считают, что общественное мнение следует понимать в социологическом ключе, как разум, действующий через процесс коммуникации. Рациональное решение проблем общества может исходить от самой общественности («Öffentlichkeit»), – если общественные вопросы свободно обсуждаются отдельными гражданами. Такие дебаты могут происходить в печатных изданиях, кафе, салонах и других институтах, составляющих буржуазную «общественную сферу» – понятие, используемое Хабермасом – для обозначения социальной территории, расположенной между частным миром домашней жизни и официальным миром государства. По утверждению Хабермаса, эта среда впервые появилась в XVIII веке, так что общественное мнение изначально было феноменом именно этого времени[9].