Эдуард Хруцкий - Проходные дворы

– Иван Васильевич! На Трубной в квартире троих завалили.

– Еду.

Парфентьев открыл ящик стола, вынул пистолет в кобуре без крышки, приладил ее на ремень.

– Ну, чего сидишь? Хотел увидеть кошмарную историю, вот она и случилась. Поехали.

В переулке на Трубной мы вошли в приземистый двухэтажный дом. У подъезда стояли «скорая» и несколько оперативных машин. На ступеньках сидели младший лейтенант с огромной овчаркой.

– Ну что? – спросил его Парфентьев.

– Довела до трамвайной остановки, там след потеряла, товарищ комиссар.

– И то дело. Где «скорая»?

– В квартире.

– Кто там еще?

– Следак из прокуратуры.

– Пошли. – Это относилось ко мне.

Мы поднялись на второй этаж, вошли в распахнутую дверь квартиры. Я почувствовал странный, назойливый запах и никак не мог понять, чем пахнет.

Только под утро, когда я шел домой по пустым рассветным бульварам, понял, что это запах людской крови. Убийцы зарубили топором всю семью – мужа, жену и двоих детей.

А пока я стоял в квартире и наблюдал за работой опергруппы.

– Стой здесь и смотри. Никуда не лезь и руками ничего не трогай, а то оставишь пальчики и потянет тебя прокуратура за убийство, – усмехнулся Парфентьев.

Через некоторое время ко мне подошел Эдик Айрапетов. Я уже разбирался в муровской структуре и поэтому удивился:

– Ты что здесь делаешь? Это же особо тяжкие.

– Моих клиентов замочили. Это татары-золотишники. У нас были данные, что они крупную партию «рыжья» должны купить.

– Что именно?

– Золотые десятки. Пойдем, я тебе их тайник покажу.

В одной из комнат стояла выдвинутая на середину кровать с никелированными шишаками. В углу часть пола была поднята, как крышка.

– Смотри. – Эдик посветил фонарем.

На оцинкованном дне тайника сиротливо лежало колечко с каким-то камушком. Видимо, второпях убийцы его не заметили.

Мы вышли из этой квартиры под утро. Город был тихим и сонным.

– Тебя отвезти? – спросил Парфентьев.

– Не надо, я живу рядом.

Я шел по утренней Москве, привычной и до слез знакомой, а перед глазами стояли носилки с трупами. Когда санитары проходили мимо меня, на одних носилках откинулся брезент и я увидел вместо лица кровавую кашу.

…Тогда, впервые столкнувшись с убийством, я думал о том, что жизнь не такая уж длинная. В любой момент может появиться урка с топором и…

И тогда – не по книге Адамова, а по тому, что я увидел этой ночью, – я понял, что такое работа сотрудника угрозыска.

В квартире убитых, в отличие от фильма «Дело “пестрых”», Парфентьев не командовал, не распоряжался громогласно. Он о чем-то тихо говорил оперативникам, они ему что-то рассказывали. Не было трагизма и патетики. Люди работали. Делали свое привычное дело.

Я до сих пор помню ребят-сыщиков, на рассвете куривших у машины. Лица у них были усталые, как у людей, выполнивших тяжелую и неприятную работу.

По сей день я благодарен Ивану Васильевичу, что он взял меня на это убийство. Именно в этой, пахнувшей кровью, квартире я впервые узнал, что такое сыск.

На следующий день, придя в МУР, я встретил комиссара в коридоре во всем его мундирном блеске. Он ехал в горком партии.

– Ну, – усмехнулся он, – кошмары не снились?

– Пока нет.

– Ну и хорошо. Я часика через два вернусь и разыщу тебя.

Конечно, об Иване Васильевиче Парфентьеве можно написать не очерк, а целую книгу.

Он начинал свою работу постовым милиционером и закончил комиссаром милиции третьего ранга: от постового – до начальника МУРа.

В 50-м году, за семь лет до нашего знакомства, он ликвидировал одну из самых страшных банд – банду Пашки Америки.

Он никогда не любил говорить о своих делах. Предпочитал рассказывать о Сергее Дерковском, Владимире Чванове, Игоре Скорине.

Не знаю, была ли это скромность или осторожность человека, начавшего свой путь в органах при самых кровавых наркомах. Не знаю. Знаю только одно: он был первым начальником МУРа, издавшим книгу своих криминальных историй.

К сожалению, она так и не была переиздана.

Так уж случилось, что мне пришлось уехать из Москвы, а когда через год с лишним я вернулся, Иван Васильевич ушел из МУРа, в котором командовал больше десяти лет, что было абсолютным рекордом: ни один начальник не продержался столько на этом посту.

Конечно, отправить такого профессионала сыска, как Парфентьев, командовать Управлением вневедомственной охраны, было не по-хозяйски. Но кто тогда об этом думал? Власть прощает себе всё, не прощая своим защитникам даже маленьких промахов.

Мы продолжали встречаться. Иван Васильевич приезжал к нам в редакцию. Мы часто собирались за рюмкой в его квартире. Иван Васильевич работал над новой книгой. Мне довелось читать отрывки из нее. Но где она? После смерти Ивана Васильевича я пытался разыскать эту рукопись, чтобы издать вместе обе книги, но так и не нашел.

Конечно, можно было написать о громких делах, погонях и засадах. Но я решил написать о человеке, который терпеливо возился с начинающим журналистом, показывая ему изнанку жизни и делая так, чтобы эта изнанка не вызвала у него психологического отторжения.

Многие мои коллеги любят формулировку «прирожденный сыщик». Так не бывает. Человек рождается не для того, чтобы разгребать кровь, горечь и грязь. Оперативниками становятся по стечению жизненных обстоятельств. Сыщик – это профессия со множеством компонентов. За долгие годы работы по криминальной теме я убедился, что плохой человек не станет хорошим сыщиком. Потому что в этой профессии главное – прикоснуться сердцем к чужой беде.

Конечно, сегодня об Иване Васильевиче Парфентьеве многие люди, знавшие его, вспоминают разное.

Я помню тех, которые на дух не переносили начальника МУРа, считая его слишком жестким человеком. Но есть и такие, кто вспоминает о нем тепло и по-доброму.

Мне не довелось слышать, как комиссар Парфентьев устраивал разносы подчиненным. Правда, я видел, с какими лицами выходили из его кабинета мои муровские приятели. Один раз, на Трубной, я наблюдал сыщика Парфентьева. Он был собран, стремителен и немногословен. Лицо его было жестким и злым.

Но я знаю и другого Парфентьева – озабоченного бытовыми нуждами своих сотрудников; веселого, лукавого человека; слышу его бойкую скороговорку и вижу прищуренные глаза.

В жизни каждого человека есть этапные, знаковые встречи, которые, как выясняется позже, оказывают влияние на всю оставшуюся жизнь. Дружба с Иваном Васильевичем помогла мне на долгие годы выбрать главное направление в своей работе.

И я всегда буду жалеть об ушедшем времени и стараться хоть мысленно вернуться обратно – в пережитое. Потому что там, рядом со мной, жили все мои ушедшие друзья.

Когда это было? Давно, чудовищно давно. Порой кажется, что этого и не было вовсе.

…Я проснулся от скрипа двери и сразу увидел за огромным окном черепичные крыши, зелень каштанов и березовый скос холма. Дверь отворилась, и в комнату вошли мой дядя в форме и человек в расстегнутой желтой кожанке – такие по ленд-лизу получали наши летчики – и светло-серых брюках. Но, естественно, не кожанка привлекла мое внимание. На брючном ремне висела затейливая кобура. Человек с пистолетом был весел, рыжеват и светлоглаз. Он улыбнулся мне, подмигнул и сказал:

– Привет.

А потом сразу же исчез за дверью.

– Дядя, кто это?

– Майор Скорин, мы вместе работаем.

Было лето 45-го. Первое мирное лето. Родители отправили меня на каникулы к дяде, в Ригу…

Начальнику уголовного розыска Латвии Игорю Скорину тогда было двадцать шесть лет, а мне всего двенадцать. И, конечно, ни он, ни я не знали, что через тринадцать лет мы встретимся в МУРе, подружимся на долгие годы, до весны 98-го, когда я провожу его в последний путь.

В 58-м я после долгих мытарств пробился в МУР и доставал оперативников своими расспросами, а они говорили мне:

– Пойди к Скорину. Он расскажет тебе о банде Митина. О последней банде.

О бандгруппе из Красногорска, наводившей ужас на Москву почти три года, я сам кое-что слышал.

Рассказы были самые фантастические. Так, сразу после войны рассказывали о «Черной кошке», которая на самом деле была группой пацанов– ремесленников с Пушкинской улицы. Возглавляли ее шестнадцатилетний Витька Панов и семнадцатилетний Фима Шнейдерман.

Залетели они на первом же деле – на квартирной краже в доме № 8 на той же Пушкинской улице.

При обыске на квартире Панова нашли лист бумаги с заголовком «Кодла “Черная кошка”», далее была изложена программа «новой блатной группировки» и стояло восемь подписей.

Каково же было изумление сыщиков, когда они обнаружили у всех восьми задержанных на руке изображение кошки, наколотое черной тушью!

Времена были тяжелые. Бандиты в Москве свирепствовали, прямо как нынче, и ушлые опера списали на группировку с романтическим названием практически все нераскрытые налеты. Так родилась легенда.