Лев Квин - Горький дым костров

Или, скажем, вопрос о реваншистах. Неужели хоть кто-нибудь может принять всерьез наивность простофили Баумгертнера, утверждающего, что «ни один человек» в ФРГ не помышляет о возврате к старому? Как будто нет там ни неонацистов, ни ставших уже привычными осквернений памятников жертвам фашизма, ни воинственных сборищ бывших гитлеровских вояк? Да что он, газет своих не читает, что ли? Ведь дня не проходит, чтобы там не сообщалось о бесчинствах фашиствующих молодчиков.

А чего стоят его лицемерные сетования насчет подарков? «В другие страны можно, только не в СССР». Какое наглое вранье! Не позволяет ему грошовое скопидомство подарок отправить своему бывшему другу — и здесь Советский Союз виноват!..

Одно только не укладывается в сознании. Неужели письмо написано тем самым Георгом Георгиевичем Баумгертнером, одним из троих земляков, собравшихся однажды военной порой перед отправкой во вражеский тыл. Ведь был когда-то уважаемым человеком, произносил такие хорошие и верные слова.

И все-таки им написано это постыдное письмо, увы, именно им.

Более двадцати лет не давал Баумгертнер ничего знать о себе. Двадцать долгих лет получала его, как считалось, вдова пенсию за пропавшего без вести партизана. Растила детей, плакала втихомолку бессонными ночами. Трудно ей приходилось, очень трудно. И неизвестно еще, что сталось бы с ней, с ребятами, которых у нее было трое, если бы не постоянная братская помощь со стороны Фризена, его жены и детей.

— Две семьи у меня было, — говорит Иван Иванович. — Своя и Георга. Разве я мог оставить ее без поддержки?

А через двадцать лет, когда все трудности были уже позади, когда дети выросли, получили образование, устроились на хорошую работу, Георг Баумгертнер — здрассте пожалуйста! — объявился.

Жена, воспитанная в стародавних домостроевских традициях меннонитских семей, выехала по вызову мужа в ФРГ. Дети ехать отказались.

Не так давно справляла свадьбу внучка Баумгертнеров. На самом почетном месте дедушки и бабушки сидели Иван Иванович Фризен с женой.

Всякое говорили мне о том, как оказался в ФРГ считавшийся погибшим Баумгертнер. Но я все-таки решил написать ему самому. Пусть человек расскажет, что с ним случилось. Надо предоставить ему такую возможность.

Непредвиденное затруднение возникло у меня, когда я начал письмо. Как обратиться к Баумгертнеру? Товарищ? А если он уже давно не считает себя товарищем? Господин? Какой он для меня господин! «Уважаемый Георг Георгиевич»? А почему он «уважаемый»? Может быть, не за что его уважать? В конце концов написал так: «Георг Георгиевич!

Не удивляйтесь этому письму. Его шлет вам советский писатель, который случайно познакомился с вашим бывшим товарищем Иваном Ивановичем Фризеном и узнал от него о делах советских немцев, воевавших против фашистов в гитлеровском тылу.

Скажу прямо: здесь, в Кулунде, о вас ходят всякие разговоры. Мне бы хотелось, чтобы вы сами опровергли их. Ведь люди могут многое не понять, не знать, преувеличить или преуменьшить. А так как я собираюсь написать о тех делах военной поры, в ваших же интересах было бы, чтобы я знал правду. Прежде всего меня интересует, что произошло с вами после высадки в фашистском тылу.

Жду вашего ответа».

Ждал я долго, очень долго. Ответа никакого не было.

Написал еще раз. Мало ли что? Может быть, первое письмо затерялось на почте.

Хотя, честно говоря, я в это плохо верил.

Но когда я не получил ответа и на второе письмо, стало окончательно ясно: не хочет мне отвечать Георг Баумгертнер.

Что ж, как любит повторять один мой хороший знакомый, отсутствие информации тоже есть информация. Не отвечает, значит, есть что скрывать.

Я обратился к архивам. Слава богу, существуют на свете эти свидетели прошлого. Некоторые говорят — немые свидетели. Это неверно. Молчаливые, но не немые. Когда их спрашивают, они начинают говорить. Самым правдивым языком. Без эмоций и прикрас. Языком документов.

Вот что я узнал из архивных бумаг.

Георг Георгиевич Баумгертнер был выброшен во вражеский тыл в июле сорок третьего в составе группы, которая должна была установить связь с партизанской бригадой, отбивавшейся от наседавших фашистских карателей.

Группу настигли гитлеровцы, по всей видимости, на месте высадки, вскоре после приземления.

Произошла короткая стычка, в результате которой четверо партизан были убиты на месте, трем удалось ускользнуть от преследователей и они разыскали партизанский отряд. Впоследствии к нашим вышел и четвертый член группы.

Лишь один человек сдался в плен гитлеровцам. Самый, казалось, надежный из всех — Георг Георгиевич Баумгертнер.

Работники абвера взяли его в оборот. Очень быстро он дал согласие сотрудничать с ними. С помощью Баумгертнера абвер пытался организовать радиоигру и подсунуть нашей разведке дезинформационные данные.

Советские разведчики распознали фальшь. Дезы не прошли.

И тем не менее гитлеровцы должным образом оценили готовность бывшего партизана изменить Родине. Уже в сентябре 1943 года Баумгертнер был зачислен официальным переводчиком «Абвергруппы-311», действовавшей при 16-й фашистской армии на Ленинградском фронте и в Латвии. Позднее он закончил гитлеровскую контрразведывательную школу, использовался фашистами под именами Василия Попова и Билли Шульца в их борьбе против партизан и даже был удостоен за свое предательство ефрейторских нашивок на вермахтовские погоны и двух жестяных побрякушек на грудь.

Есть свидетельские показания о том, что Попов-Шульц-Баумгертнер жестоко избивал пленных советских патриотов.

Интересно, если бы тяжелораненый Михаил Иванович Ассельборн попал все-таки в лапы гитлеровцев, принял бы ефрейтор Баумгертнер участие в его допросе? Бил бы он при этом бывшего друга меньше, чем других? Или, наоборот, сильнее, выслуживаясь перед своими новыми хозяевами?

Ведь Баумгертнер в этом случае решительно ничем не рисковал. Беспомощный, истекающий кровью Ассельборн мог бы разве что плюнуть ему в лицо…

Баумгертнер удрал из Советского Союза вместе с разбитыми частями вермахта.

В архивах нет свидетельских показаний, уличающих Баумгертнера в убийствах советских людей. Поэтому на него распространилось действие Указа об амнистии, принятого в 1955 году. Однако он этим не воспользовался и на родину не вернулся.

Так что зря Баумгертнер сетует в своем письме Фризену на то, что не может свободно избрать местожительство. От него самого зависело — вернуться на родину или остаться на чужбине.

Другой вопрос — почему же все-таки Баумгертнер не вернулся. Побоялся? Но чего?

Может быть, даже всеведущие архивы знают не все?..

Когда я уже писал эту повесть, дошла до меня весть, что Георг Баумгертнер прислал письмо на Алтай своим давнишним знакомым. В нем, между прочим, упоминается и обо мне.

«Я не ответил этому писателю. Считаю, не для чего ворошить прошлое, — глубокомысленно рассуждает Баумгертнер. — Давно уже пора все позабыть».

Забыть?

Я сразу же вспомнил еще одно подобное требование — забыть!

Это было в столице Австрии Вене несколько лет назад. Жарким летним днем в зале магистрата собралось человек сто австрийцев. Меня пригласили сюда рассказать о жизни и работе писателей Сибири. Я сделал небольшое сообщение, а затем пошли вопросы. Их было много, они были очень разными. Порой вопросы меня смешили, порой даже слегка раздражали своей дремучей наивностью. И все-таки чувствовалось — спрашивают не для того, чтобы любой ценой посадить меня в лужу, а искренне хотят побольше узнать о нашей стране.

Но вот поднимается некий поношенный господинчик того возраста, который был при Гитлере призывным, и спрашивает хорошо поставленным командирским голосом:

— Скажите, почему у вас до сих пор так много говорят и пишут о минувшей войне? Не пора ли забыть?

Не пора ли забыть?

Я ответил не ему — любой мой ответ его бы не устроил. Он ведь не спрашивал. По существу, это было требование, ультиматум, изложенный в форме вопроса. Я ответил всем другим, собравшимся в зале. Я рассказал об обелиске в честь отдавших жизни за Родину в селе Алтайском, где на каменной стеле начертано девятьсот девяносто восемь имен. Рассказал о мемориале в Ключах: целый парк из березок — каждая в память погибшего воина. Рассказал, как трогательно ухаживают за этими деревцами родственники павших…

Зал слушал сочувственно, в глубоком молчании. А как же господинчик? Я искал его глазами — и не находил…

Вот что я вспомнил, когда мне рассказали о письме Баумгертнера.

Может быть, вы обратили внимание: громче всех требуют забыть те, кто виновен больше других.

А остальные — они просто не могут забыть.

Может ли мать забыть погибшего сына? Или сын отца? Или брат брата?..

Забыть было бы кощунством не только по отношению к павшим. Может быть, еще большим по отношению к ныне живущим и к тем, кто еще только будет жить после нас.