Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

И схимник падает перед образом, всхлипывая совсем уже по-детски.

Еще недавно здесь умер другой замечательный схимонах, в мире Семен Голубь; прослужил он в полку двадцать пять лет, был ранен. После отставки пошел на Афон, в Черноморский монастырь, где и постригся. Там он получил мантию и был назван Серафимом. Греки его стали выживать. Должен был он уйти и нашел себе приют в Киево-Печерской лавре, а потом в Глинской пустыни. Отсюда его перевели в Святые горы, где он, уже под именем Феодосия, принял схиму и даже пророчествовал. Этот прожил более ста лет и умер в полной памяти, даже работал накануне смерти.

Мы поскорее вышли из подземелья.

— Вот моя судьба, — тоскливо говорил отец Антонин. — Мечтал, мечтал, а под такую же схиму уйду. Что уж!.. Смерть зовет… Не совлечь!

Как отраден показался теплый воздух и дневной свет. Из подземелья мы попали на кладбище, где схоронены разные благодетельницы и благодетели обители. На одном из памятников между прочим изображено:

«Артиллерии подполковница Феодосия О.»

Хорошо здесь! Хорошо именно с пункта, где лежит эта артиллерии подполковница. Вдали смутно синеют таинственными очертаниями, уходя одни за другие, горы, покрытые сосновым бором. В расселине, налево, приютилось село, сползая в сочную понизь. Луга изумрудными коврами покрыли скаты позади… Кони бродят там…

Вон, на мысу, точно сбежался в одну кучку, монастырь… Смотрится в донецкие воды. Лесные плоты ползут по ним… А в самой вышине — те же дивные меловые скалы, точно облитые солнечным блеском, сияющие будто в ореоле…

— Что? Нашу больницу смотреть? Никого вы там не увидите.

— Почему?

— Не монашеское дело. Монах у медика небесного лечится!

Действительно, больница почти пуста. Камеры выходят в церковь, так что прикованные недугом к кровати слышат службу. Воздух скверный, пахнет щами. Слоняются два монаха, страшно бледные. Отекшие, безнадежные лица; так и видно, что на днях придется опять монастырскому колоколу ударить три раза, оповещая скиты и пустыни святогорские о кончине еще одного из монашествующей братии. Большинство больных страдают малокровием и чахоткой. Весною и осенью больница переполнена тифозными. Чахоточных и между монахами, живущими в самой обители, чрезвычайно много. Видимо, не дешево достаются эти послушания, эта замкнутая, аскетическая жизнь. Сгорают чаще других иноки из образованных. Они, разумеется, находят в монастыре не то, чего искали. Назад возврата нет, и тают, «яко свечи возженные».

— Брата Симеона Господь взял! — с завистью говорил мне совсем еще молодой монах, который чуть ли и университета не попробовал.

— Вы выздоровеете… Лето придет…

— Зачем? Кому я нужен?

— Прежде всего самому себе.

— Себе я тоже в тягость… Эх, если бы вы не как гость, а так здесь пожили года два. Такого бы насмотрелись! «Смерть величайшее из благ»… Это у Майкова, кажется… Я, знаете, даже и книжки забыл все. Да оно и лучше. Тут так: пока старое не погасло у тебя на душе — мученик ты. По горам ходишь, в лес уйдешь, а оно все перед тобой. И томит, и зовет… Возьмешь челнок, по Донцу вниз спустишься, а оно из каждой струи, из глубины речной на тебя знакомыми лицами смотрит. По ветру голоса милые до тебя долетают, точно манят! Могилы разверзаются, и из могил дорогие люди встают. Поневоле уйдешь по-монашески в келью, да двести поклонов в землю, пока тут же и не растянешься на полу одеревеневши… Что это за монастырь! Все ездят. На кого ни посмотришь, так на тебя и веет прошлым. Ах нет, не того искал я… Фиваидского жития хотел… На Афоне лучше; но там зависть, интриги, злоба взаимная!

— Отчего же тогда не вернуться.

— Легко! Я богатый человек был. Шел в монастырь, все сестре и братьям отдал, что имел. Да и много еще было другого. Не все расскажешь… Люди злы!.. Люди злы, вот почему вернуться нельзя. Кабы люди злы не были… Вот этот Симеон, о котором я вам говорил. Вы знаете, какая это душа была, чистая, незлобивая, как лампада перед Богом горевшая. Ребенок!.. А к нам ведь он из острога пришел. Довели люди до того, что человек вором стал. Нужно было так — сестру спасал от гибели. Ну, люди — разве Бог. Они судии факта. Налицо он — и в тюрьму! Из тюрьмы вышел сюда. Уже умирая, рассказал он мне всю свою жизнь. Поверите ли, такое ему счастье было, что за темничными затворами легче жилось, чем на свободе. С татями и разбойниками вольнее дышалось, чем с честными людьми… Да что!.. Говорить не хочется. И другие у нас то же чувствуют, только молчат. Случается, идешь тихо по лесу и видишь: сидит монах, голову опустил: услышит тебя — подымет глаза, а они в слезах у него… Много под этой черной рясой похоронено… Не умерло только, жаль, а лишь погребено. Живые мертвецы у нас в груди.

— Я все-таки не понимаю, отчего же назад, в мир, не возвращаются?

— По малодушию, может быть, по слабости характера. Ведь если бы характер был, разве пошли бы в обитель?

Вот и другой монах то же самое говорил мне.

Поехали мы с ним в так называемое «святое место», в скит. По пути горы, в горах пещеры, все руками первонаселенников святогорских ископанные, с узкими норами вместо входа. Дубовые рощи приветливо машут нам руками. Засмотрелся мой спутник на одну гору.

— Это моя Голгофа!

Я попросил объяснения.

— Первое время, как поступил в монастырь, куда как жутко было, — рассказывал он. — Тосковал, мучился. Ну, как только придешь на это место, на самую высь, станешь на колени в одиночестве и молишься… и полегчает, как и Христу на Голгофе, когда он дух свой Отцу Небесному с креста предал. А там встанешь, начнешь места эти оглядывать, совсем светло на душе станет. Господи! — подумаешь: люди издалеча приезжают сюда только полюбоваться, только взглянуть, а ты здесь всегда… Всегда эта краса перед тобою, твоя она… Ну и легко станет, и духом воспрянешь. Вместо слез — смеешься.

— А трудно бывало здесь?

— Как же не трудно! Мука крестная!.. На этой самой горе упадешь и часа два лежишь пластом, словно мертвый. И в келье тоже. Как вечер, так тебя и бьет всего; и в голове мутится, и глаза не глядят. Бывало, в церковь пойдешь: запоют монахи — несносно тебе, так бы и крикнул на весь храм, а что крикнул — и сам того не знаешь. Доктора катарами это называют. Душевный, должно быть, катар, потому дух мятется, простору просит из-под черной рясы-то, как бес из одержимого — вон стремится.

— Ну, я думаю, у отца Серапиона дух не мятется.

— Это у которого? Не у того ли, что все текстами говорит?

— Вот-вот.

— А вы спросите, кого двенадцать лет тому назад из петли вынули. В другой обители это случилось с ним; тогда еще он у нас не был. Он, видите ли, в попы должен был поступить. Кончил семинарию. У него уж и приход имелся. Явился к архиерею, а тот и говорит: приход твой, только ты женись на дочери своего предшественника, попа тоже. Ну, а она баба рябая, злая… Подлая совсем баба. Серапион и докладывает: я, ваше преосвященство, другую люблю и ею любим… — Кого же? — Светскую, дочь чиновника одного себе наметил. — Ты, говорит архиерей, эту блажь из головы выкинь и не думай лучше. Я тебя в такой приход загоню, где ты как скнипа будешь в щели жить. Нет тебе моего благословения на священство, пока не женишься на поповне. Не подобает служителю алтаря на светских девицах жениться… Что ему было делать? Отец, мать — бедные, дьячки простые… Кончил тем, что в монастырь пошел. А года четыре спустя, его-то, на которой он хотел жениться, в обитель Богу помолиться приезжает. Уж и замужем, и дети у нее… Вот тогда-то, сказывают, отца Серапиона из петли и вынули… Иной веселый, веселый, а вы его копните, веселость-то и окажется.

Лучше всего путь к Святому месту с пасеки. Не в смысле удобства, а красоты пейзажей.

Он идет по крутому скату, по которому мы сползаем вниз, почти совсем окутанные зелеными облаками орешника и райского дерева. После дождя поднялись белые колокольчики ландышей, запах которых, смешиваясь с ароматом фиалок, густо переполнял воздух. Как все это не напоминало об умерщвлении плоти, о принципах сурового аскетизма! Любить и жить хотелось среди этих очаровательных мест, созданных для веселого пира и обращенных человеком в глухую тюрьму, в душную для мысли и чувства келью схимника. На самом дне зеленой лощины — дорога пропадает в вишневой чаще. Видимо, здесь редко ходят. Ветви хлещут в лицо, всякая лесная птица дерет горло, недовольная вашим приходом, и наконец, сквозь зелень, вы видите смутное очертание келий, обнесенных решеткой, наглухо запертой, и две золоченые главы скитской церкви. В стороне, в той же ограде — отдельно стоящая избушка на курьих ножках. В ней спасается какой-то совсем изможденный и мохом поросший схимник.

— В затвор просится.

— Зачем это?

— Подвига жаждет! Его хотят тоже в меловую скалу. Может быть, скоро и келию ему там приготовят.