Марина Цветаева - Дневниковая проза

__________

— Что вы любите в Германии?

— Гёте и Рейн.

— Ну, а современную Германию?

— Страстно.

— Как, несмотря на…

— Не только не смотря — не видя!

— Вы слепы?

— Зряча.

— Вы глухи?

— Абсолютный слух.

— Что же вы видите?

— Гётевский лоб над тысячелетьями.

— Что же вы слышите?

— Рокот Рейна сквозь тысячелетия.

— Но это вы о прошлом!

— О будущем!

__________

Гёте и Рейн еще не свершились. Точнее сказать не могу.

__________

Франция для меня легка, Россия — тяжела. Германия — по мне. Германия-древо, дуб, heilige Eiche[110] (Гёте! Зевес!). Германия — точная оболочка моего духа, Германия — моя плоть: ее реки (Ströme!) — мои руки, ее рощи (Heine!) — мои волосы, она вся моя, и я вся — ее!

__________

Edelstein. — В Германии я бы любила бриллиант. (Edelstein, Edeltrucht, Edelmann, Edelwein, Edelmuth, Edelblut[111]…)

__________

А еще: Leichtblut. Легкая кровь. Не легкомыслие, а легкокровие. А еще: Uebermuth: сверх-сила, избыток, через-край. Leichtblut и Uebermuth — как это меня дает, вне подозрительного «легкомыслия», вне тяжеловесного «избытка жизненных сил».

Leichtblut и Uebermuth — не все ли те боги? (Единственные.) И, главное, это ничего не исключает, ни жертвы, ни гибели, — только: легкая жертва, летящая гибель!

__________

A Gottesjüngling![112] Не весь ли Феб встает в хороводе своих любимцев!

A Urkraft,[113] — не весь ли просыпающийся Хаос! Эта приставка: Ur! Urquelle, Urkunde, Urzeit, Umacht.[114]

Urahne, Ahne, Mutter und Kind

In dumpfer Stube beisammen sind…

[115]

Ведь это вечность воет! Волком, в печной трубе. Каждая такая Urahne — Парка.

__________

Drache и Rache[116] — и все «Nibelungenlied»![117]

__________

«Германия — страна чудаков» — «Land der Sonderlinge». Так бы я назвала книгу, которую я бы о ней написала (по-немецки). Sonderlich. Wunderlich.[118] Sonder и Wunder в родстве. Больше: вне Sonder нет Wunder, вне Wunder — нет Sonder.

О, я их видела: Naturmenschen[119] с шевелюрами краснокожих, пасторов, помешавшихся на Дионисе, пасторш, помешавшихся на хиромантии, почтенных старушек, ежевечерне, после ужина, совещающихся с умершим «другом» (мужем) — и других старушек — Märchenfrau, сказочниц по призванию и ремеслу, ремесленниц сказки. Сказка, как ремесло, и как ремесло кормящее. — Оцените страну.

О, я их видела! Я их знаю! Другому кому-нибудь о здравомыслии и скуке немцев! Это страна сумасшедших, с ума сшедших на высшем разуме — духе.

__________

«Немцы — мещане»… Нет, немцы — граждане: Bürger. От Burg: крепость. Немцы — крепостные Духа.

Мещанин, гражданин, bourgeois, citoyen,[120] y немцев же — неделимо — Bürger. Для выявления же понятий мещанства, буржуазности — приставка klein: klein-bürgerlich.[121]

Может ли не быть отдельного слова для основной черты нации? Задуматься.

Мое вечное schwärmen.[122] В Германии это в порядке вещей, в Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых. В Германии я рядовой, любой.

__________

Притеснен в Германии только притесняющий, т. е. распространяющийся — внешне — за указанный ему предел, пространственный ли, временной ли. Так, например, играя в своей комнате на флейте позже 10 часов, я распространяюсь за предел временной, установленный общежитием, и этим тесню соседа, в самом точном смысле стесняю (укорачиваю) его сон. — Умей играть молча! —

Мне, до какой-то страсти равнодушной к внешнему, в Германии просторно.

__________

В Германии меня прельщает упорядоченность (т. е. упрощенность) внешней жизни, — то, чего нет и никогда не было в России. Быт они скрутили в бараний рог — тем, что всецело ему подчинились.

In der Beschränkung zeigt sich erst der Meister,

Und das Gesetz nuz kann uns Freiheit geben.[123]

Ни один немец не живет в этой жизни, но тело его исполнительно. Исполнительность немецких тел вы принимаете за рабство германских душ! Нет души свободней, души мятежней, души высокомерней! Они русским братья, но они мудрее (старше?) нас. Борьба с рыночной площади быта перенесена всецело на высоты духа. Им здесь ничего не нужно. Отсюда покорность. Ограничение себя здесь для безмерного владычества там. У них нет баррикад, но у них философские системы, взрывающие мир, и поэмы, его заново творящие.

Сумасшедший поэт Гёльдерлин тридцать лет подряд упражняется на немом клавесине. Духовидец Новалис до конца своих дней сидит за решеткой банка. Ни Гёльдерлин своей тюрьмой. ни Новалис своей — не тяготятся. Они ее не замечают. Они свободны.

Германия — тиски для тел и Елисейские поля — для душ. Мне, при моей безмерности, нужны тиски.

__________

— Ну, а как с войной?

— А с войной — так: не Александр Блок — с Райнером Мария Рильке, а пулемет с пулеметом. Не Александр Скрябин — с Рихардом Вагнером, а дредноут с дредноутом. Был бы убит Блок — оплакивала бы Блока (лучшую Россию), был бы убит Рильке — оплакивала бы Рильке (лучшую Германию), и никакая победа, наша ли, их ли, не утешила бы.

В национальной войне я ничего не чувствую, в гражданской — всё.

__________

— Ну, а как с немецкими зверствами?

— Но я говорила о качественной Германии, не о количественной. Качество, порождаемое количеством — вот зверство. Человек наедине не зверь (не от чего и не с кем). Зверство начинается с Каина и Авеля, Ромула и Рема, т. е. с цифры два. От сей роковой цифры первого общежития до числа двузначного и дальше — катастрофическое нарастание зверства, с каждой единицей утысячеряющегося. (Вспомните детство и школу.)

Короче: если «pour aimer il faud être deux»,[124] то тем более — pous tuer.[125] (Адам мог любить просто солнце, Каину, для убийства, нужен был Авель.)

Для любви достаточно одного, для убийства нужен второй.

Когда людей, скучивая, лишают лика, они делаются сначала стадом, потом сворой.

Погодите, будет час, так же будете оплакивать героическую Германию, как ныне героическую разоренную Францию. Нынче — Реймский собор, завтра — Кельнский: высоты мешают веку! Это не ненависть германцев к галлам, галлов к германцам, это ненависть квадрата — к шпилю, плоскости — к острию, горизонтали κ вертикали.

Реймский собор для меня больше рана, чем для вас: в нем свершилась моя Иоанна! — и, оплакивая его, оплакиваю больше, чем вы: не Иоанну, не Францию, — век костров, смененный веком железобетона!

__________

«Немцы подарили нам большевиков». «Немцы подарили нам пломбированного Ленина»…

В дипломатических подарках не знаток, но, если это даже правда, — руку на сердце положа — будь мы на их месте и додумайся мы, — мы бы этого не сделали?

Вагон, везущий Ленина, — не тот же ли троянский конь?

Политика — заведомо мерзость, нечего от нее, кроме них, и ждать. С этикой — в политику!

А германская ли мерзость, российская ли — не различаю. Да никто и не различит. Как Интернационал — зло, так и Зло-интернационал.

Под это я росла. (Престарелые гувернантки-француженки.) И это во мне так же свято, как «Wacht am Rhein».[127] И это во мне не спорит. Великое согласие высот.

__________

Страсть к каждой стране, как к единственной — вот мой Интернационал. Не третий, а вечный.

Москва, 1919

Есть еще на Арбатской площади (примеч. М. Цветаевой).

Мода пришла позже. Для России с сыпняком, т. е. в 19 г. — 20 г., для Запада, ух не знаю с чего и с чем, в 23 г. — 24 г. (примеч. М. Цветаевой).

Обмен (нем.).

Изнутри (нем.).

«Пришли большевики — Не стало ни хлеба, ни муки», — московская поговорка 18 г. (примеч. М. Цветаевой).

Вся встреча, кроме первых нескольких слов, наедине (примеч. М. Цветаевой).

Больше никогда его не видела (примеч. М. Цветаевой).

Але 4 с половиной года (примеч. М. Цветаевой).

Только позднее поняла: «взят» — конечно: «нами!» Если бы белыми — так «отдан» (примеч. М. Цветаевой).

Готовая умереть, как французская королева (фр.).

Моей сестре (примеч. М. Цветаевой).

Надейся, дитя, завтра! И потом — завтра — опять…

И потом — всегда — завтра… Будем верить в будущее.

Надейся! И всякий раз, как заря начинает вставать,

Будем просить, чтобы Бог благословил нас,