Павел Якушкин - Из Орловской губернии

Когда взвели Зельнина на рундукъ, Камчатниковъ, же трогая еще Зельнина, закричалъ громкимъ голосомъ:

— Господинъ воевода! прикажи мнѣ надъ нимъ свою волю взять!

— Когда онъ тебѣ даденъ въ руки, отвѣчалъ воевода:- то воля твоя съ нимъ, какъ хочешь!

Тогда Камчатниковъ вынулъ изъ кармана припасенную веревочку, связалъ Зельнину руки, ладонь къ ладони, пальцы къ пальцамъ, и перевязалъ ему пальцы по парно, потомъ надѣлъ ему на голову шнурокъ, а послѣ петлю и толкнулъ это съ рундука. Зельнинъ рванулся всей силой, — думалъ веревку перервать. Тогда былъ законъ такой: кто съ висѣлицы сорвется, тому все прощалось. Но какъ Зельнинъ ни силенъ быхъ, веревки все-таки не оборвалъ; палачъ Камчатниковъ за похвальбу на него сердитъ былъ и веревку припасъ крѣпкую; такъ и кончился Зельнинъ.

Убійство матери, съ единственною цѣлію видѣть ребенка во чревѣ, приписываютъ многимъ; подобное преступленіе должно быть было сдѣлано давно и такъ поразило всѣхъ, что его приписываютъ многимъ злодѣямъ-разбойникамъ.

Орелъ, 4-ю апрѣля.

Лѣтъ около ста тому назадъ, жилъ купецъ Никита Ивановичъ Давыдовъ; на дочери этого Давыдова былъ женатъ Медвѣдевъ, а у Медвѣдева въ домѣ жилъ самъ воевода; стало быть Давыдовъ былъ въ силѣ. Нанялъ онъ у купца Олябьева харчевню, въ которой самъ Олябьевъ калачи пекъ.

Приходитъ Давыдовъ рано по утру въ харчевню; Олябьевъ подрѣзалъ калачи ножомъ, хотѣлъ въ печь сажать; Давыдовъ сталъ Олябьева гнать изъ харчевни.

— Дай, говоритъ Олябьевъ:- калачи спеку, тогда сей же часъ и выйду изъ харчевни.

— Ступай, кричитъ Давыдовъ: — ступай сейчасъ!

Давыдовъ сильно на воеводу надѣялся.

Слово за слово, дошло дѣло до драки; у Олябьева на бѣду былъ ножикъ, которымъ онъ калачи подрѣзалъ, и пырнулъ онъ тѣмъ ножомъ Давыдова въ животъ.

Давыдовъ бросился изъ харчевни въ тайную канцелярію къ воеводѣ; только добѣжалъ до половины дороги — упалъ; изъ окна увидала лекарка, схватила иголку и зашила Давыдову животъ; тотъ сперва пошелъ все-таки въ тайную канцелярію, показалъ воеводѣ раны и тогда уже отправился домой пѣшкомъ, а къ вечеру умеръ.

Олябьева взяли подъ караулъ.

Бургомистромъ тогда былъ Степанъ Степановичъ Кузнецовъ; человѣкъ онъ былъ великій; любилъ честь, чтобы всѣ его боялись и кланялись; когда что говоритъ, чтобы всѣ его слушали. Въ несчастію Олябьева, Кузнецовъ дослуживалъ срокъ, и на слѣдующихъ выборахъ онъ зналъ, что его не выберутъ. Народъ сталъ Кузнецову смѣяться: «вотъ ты бургомистръ, а Олябьева дѣла не могъ кончить, да и не кончишь. Не твоего ума это дѣло!…» и эти слова показались Кузнецову за великую обиду. Не долго думалъ онъ, приказалъ привести на площадь Олябьева, кликнулъ палача Ивана, онъ же Голованъ-Волокитинъ-Кореневъ, и сталъ Олябьевымъ разыскивать. Пытки тогда были разныя: какого обливали на морозѣ холодною водою, иныхъ сѣкли и перекресткахъ плетьми, инымъ крячили головы, инымъ хомутъ надѣвали; и какъ добьются правды, тогда станутъ по винѣ наказывать: кнутомъ бить, да ноздри рвать, а то и совсѣмъ повѣсятъ… сталъ Кореневъ разыскивать Олябьевымъ: надѣли на него хомутъ; Олябьевъ закричалъ благимъ матомъ… разнеслось по улицамъ: «Кузнецовъ разыскиваетъ Олябьевымъ.» Одни побѣжали смотрѣть на казнь, другіе бросились къ Степану Окулову. Степанъ Окуловъ по всему Орлу за перваго силача слылъ, да и работники у него были подобраны молодецъ въ молодцу — ребята удалые… Прибѣжалъ народъ къ Окулову, кричитъ:

— Кузнецовъ на площади Олябьевымъ разыскиваетъ! Олябьевъ кричитъ не своимъ голосомъ, жалостнымъ голосомъ!

Какъ Окуловъ вскочитъ, крикнетъ своихъ работниковъ, сейчасъ прибѣжало человѣкъ 18 работниковъ, ухватили дубье, рогачи да на площадь — Олябьева отбивать. Окулову очень жалко стало Олябьева: у Окулова сердце было очень жалостивое. А тѣмъ временемъ прибѣжали на площадь къ Кузнецову сосѣди Окулова.

— Убѣгай куда, кричатъ ему:- бѣжитъ вонъ самъ Степанъ Окуловъ съ товарищами!

Бургомистръ Кузнецовъ зналъ ухватку Степана Окулова, узналъ, что тутъ придется многимъ пить смертную чашу, не сталъ дожидаться Окулова, и побѣжалъ чрезъ рѣку Оку въ бродъ, а на ту пору былъ поводокъ; прібѣжалъ онъ на дворъ къ Ивану Пастухову, да такъ и спрятался… Увидѣлъ народъ, что бургомистръ убѣжалъ и народъ разсыпался во всѣ стороны. Палачъ Кореневъ видитъ — дѣло плохо! Самъ бѣжитъ… на площади остался одинъ Олябьевъ въ хомутѣ, безъ всякаго движенія: какъ хомутъ ему надѣли, такъ руки и вывихнулись — лопатки назадъ, такъ до смерти и ходилъ…

— Гдѣ бургомистръ? крикнулъ Окуловъ Степанъ, прибѣжавъ съ своими товарищами на площадь.

Только никто ему не отвѣтилъ: на площади народу не было, а Олябьевъ только стоналъ, а отвѣчать не могъ.

— Отыскать Кузнецова!

Товарищи Окулова бросились за Кузнецовымъ, отыскивая по всему городу, но отыскать не могли, а привели только одного палача Коренева.

— Гдѣ бургомистръ? спросилъ его Окуловъ, весь дрожа отъ ярости, замахиваясь на него дубовымъ рогачомъ.

— Не знаю, едва проговорилъ палачъ отъ страху.

Онъ думалъ, что тутъ его смертный часъ насталъ.

— Снять съ Олябьева хомутъ, сказалъ Окуловъ своимъ товарищамъ: — надо высвободить его.

Какъ ни старались товарищи, какъ ни хлопоталъ самъ Окуловъ, все-тали хомута снять не могъ: станутъ снимать, Олябьевъ закричитъ, у тѣхъ и руки опустятся.

— Снимай ты! приказалъ тогда Степанъ Кореневу-палачу.

Палачъ сейчасъ же снялъ хомутъ, тогда Олябьевъ поклонился Окулову и всѣмъ это товарищамъ.

— Спасибо какъ, сказалъ онъ:- спасибо всѣмъ какъ, добрые поди, что не оставили меня у моего смертнаго часу!

— Не на чемъ, отвѣчалъ Окуловъ, и пошелъ домой; Олябьевъ тоже, какъ его ни измучили, а пѣшкомъ побрелъ во-свояси.

Когда выздоровѣлъ Олябьевъ, пошелъ въ Петербуртъ къ царицѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, съ просьбой на бургомистра Кузнецова; царица за такой его, Кузнецова поступокъ, приказала: Кузнецова сослать въ Таганрогъ, Олябьева отъ всякаго суда освободить, да еще въ пользу его со всего суда штрафъ взять.

Сослали Кузнецова въ Таганрогъ; только онъ такъ недѣлю прожилъ; вышелъ манифестъ, а по тому манифесту его вернули опять въ Орелъ, гдѣ Кузнецовъ жилъ до самой смерти своей.

— Кузнецовъ былъ сердитъ за что нибудь на Олябьева? спрашивалъ я разсказчиковъ.

— Нѣтъ, отвѣчали мнѣ:- Кузнецовъ былъ человѣкъ большой, а Олябьевъ маленькій; бургомистръ Кузнецовъ, чай, и совсѣмъ не зналъ Олябьева.

— Какъ же Кузвецовъ рѣшился, не дождавшись суда, разыскивать Олябьевымъ?

— Да такъ сдуру! порядки старые забросили, а къ новымъ еще не привыкли. Сперва такія-то дѣла на міру рѣшали; міръ, извѣстное дѣло, не ошибается: одинъ совретъ, десять человѣкъ правду скажутъ; а какъ подѣлали бургомистровъ, да поставили ихъ по городамъ, они и задумали, что бургомистръ замѣстъ цѣлаго міра дѣла рѣшать можетъ. Отъ этой-то необразованноcти Кузнецовъ и разыскивалъ самъ собою Олябьевымъ; ну, Кузнецова и хотѣли наказать, а міръ — какъ накажешь? Міра наказать нельзя!

Орелъ, 7-го апрѣля.

Здѣсь разсказываютъ про многихъ разбойниковъ; но замѣчательно, что народъ про нихъ вспоминаетъ съ сочувствіемъ. Сироту, Дуброву, Тришку Сибиряка, Засарина и другихъ народъ выставляетъ протестовавшими и — только; злодѣянія разбойниковъ, злодѣйства безъ цѣли, я разсказалъ всѣ, или почти что всѣ; но удалыя шутки всѣ разсказать довольно трудно; только въ нихъ есть одно: это защита слабыхъ отъ сильныхъ, бѣдныхъ отъ богатыхъ, и въ особенности господскихъ крестьянъ отъ злыхъ помѣщиковъ. Разскажу нѣсколько такихъ происшествій.

Тришкѣ Сибиряку, который жидъ тому лѣтъ 20-25-ть назадъ, разбойничалъ въ Орловской, Смоленской губерніи, и не загубилъ ни одной христіанской души, приписываютъ, какъ послѣднему, всѣ удалыя штуки, объ которыхъ тотъ можетъ быть и самъ не слыхивалъ, которыя сохранились въ народѣ, какъ легенды.

Услыхало начальство, что Тришка Сибирякъ разбойничаетъ и приказало его поймать во чтобы-то ни стало; кажись, какъ и не поймать: то въ томъ мѣстѣ покажется середи бѣлаго дня, то въ другомъ, да еще и скажется: «я, молъ, Тришка Сибирякъ»; а все изловить никакъ не могли!

Въ женскомъ монастырѣ былъ праздникъ; къ обѣднѣ собралось народу — полная церковь; вокругъ церкви — народъ… въ концу обѣдни монахини пошли съ кружкой на храмъ собирать, подходятъ къ какому-то купцу, тотъ и выкинулъ на тарелку 1000 руб.; обходили церковь съ кружкой, монахини сказали матери игуменьѣ, что купецъ, вонъ, стоитъ, 1000 рублей на тарелку положилъ.

— Поди, говоритъ казначеѣ мать игуменья, спроси, какъ его зовутъ; надо записать въ книгу — поминать на вѣчныя времена.

Казначея поклонилась матери игуменьѣ, подошла къ тому купцу и спрашиваетъ его:

— Матерь игуменья приказала спросить, какъ васъ зовутъ; надо васъ, за вашу добродѣтель, за святую милостыню, въ книгу записать; поминать васъ станемъ на вѣчныя времена.