Константин Кайтанов - Наше небо

Малую Вишеру узнал по трубам стеклозавода, бороздившим небо огненными языками. Летчик ввел самолет в вираж. Очертания земли прояснились. Теперь можно было разглядеть безлюдные улицы поселка, освещенную станцию железной дороги и темный луг, смыкающийся с просинью перелеска.

Летчик взглянул за борт, указывая рукой точку нашего расчета. Я приготовился. Маленький саквояж (все мое дорожное имущество) был привязан к перехвату лямок. Чуть отодвинул его, в сторону и, поблагодарив товарища жестом руки, оставил его в самолете.

Парашют раскрылся в двухстах-трехстах метрах от земли, спустился я совсем недалеко от станции и стал размахивать шелковой тканью, извещая летчика о благополучном снижении. Самолет приветственно покачал плоскостями, затем ушел в высь, и я остался один в удивительной тишине дремлющего поселка.

Начальник станции вскочил с кресла и надел очки, когда я, упарившийся под тяжестью парашюта, ввалился в его кабинет.

— Опоздал, — говорю я, — на «стрелу», догоняю на самолете.

— И… милый. Давно перегнали. Теперь ждите.

Начальник вытянул из кармана кондукторский хронометр на цепочке и, улыбаясь, сказал:

— В Малой Вишере «стрела» будет через сорок семь минут. Садитесь. Не хотите ли чайку? Велю подать.

Я отказался от чая, уложил парашют в ранец и сдал его на хранение гостеприимному железнодорожнику.

За дверью станции ясный летний рассвет. Ароматные запахи с перелеска незримо плыли в ночном воздухе. Я вышел на безлюдную платформу и бродил по ней, нисколько не жалея о своем оригинальном путешествии.

Завтра в полдень я прыгаю на Тушинском аэродроме, куда приедет товарищ Сталин.

С летного поля в дежурку входят командир эскадрильи Леонтьев, летчик комиссар Окунев, летнабы.

— Окунева можно поздравить, — провозглашает Леонтьев, — сегодня тысяча часов налета[4].

В ответ возникает нарастающий шум голосов:

— Поздравляем, поздравляем.

— Чепуха!

— А у тебя сколько?

Но вот этот шум уступает место порядку. Степенно, в наступившей тишине, рассказывают о том, кто сколько налетал, сколько сделал вынужденных посадок, поломок, сколько получил премий, благодарностей.

— Любопытно, как у вас, Кайтанов, какой счет?

— Незначительный, — отвечаю я.

— Ну, а все-таки?

— Все-таки около полутора тысяч часов «натянул».

— Что ты пристал? — вмешивается Окунев. — У него другие измерители. Понял? Прыжки.

Разговор этот, столь знакомый моим товарищам по профессии, я вспомнил, совершив пятисотый прыжок с парашюта. Я не стремился к цифре, которая бы чисто формальным образом округляла счет. Пятисотый прыжок был лишь завершением целой серии испытательных прыжков, которые я совершал впервые на новых конструкциях парашютов.

Испытания начались в дни, предшествующие XVIII Съезду ВКП(б), когда советский народ продемонстрировал Съезду всю силу своих способностей, все многообразие своей творческой инициативы.

Мне, воспитанному коммунистической партией, тоже хотелось своей работой выразить чувство преданности Советской родине, товарищу Сталину. Поэтому так горячо и охотно взялся я за испытание парашютов. Новые конструкции этих спасательных приборов были созданы применительно к растущей технике нашей авиации, к ее большим скоростям и большим высотам.

В конце февраля я сел в боевой самолет, надев на себя новый парашют, а в качестве запасного — обычный тренировочный. Военные специалисты наблюдали испытание с воздуха и с земли. На высоте тысячи метров я оставил самолет и, пролетев три секунды, потянул вытяжное кольцо. Секунда ожидания, затем рывок — парашют раскрылся хорошо.

Это было начало. Испытания предстояли на разных высотах и разных скоростях, не просто дергая вытяжное кольцо. Падая в воздухе, я должен был улавливать и анализировать момент раскрытия парашюта, все его особенности, силу динамического удара, скорость снижения.

Новый тип спасательного аппарата предназначался для всех военно-воздушных сил Советского Союза.

Двадцать семь прыжков, совершенных в различной обстановке, позволили комиссии сделать свои окончательные выводы. Двадцать седьмой испытательный в моей парашютной книжке значится под номером «500». Он состоялся на одном из аэродромов под Ленинградом в самый канун открытия Съезда.

Я прыгал с двумя парашютами: оба испытывались впервые. Итак, пятисотый.

Чем отличается он от второго, третьего, четвертого?..

Я поднялся на плоскость летящего самолета, пытаясь осмыслить эту разницу в счете, в ощущениях.

Как и всегда, в секунды, предшествующие прыжку, земля становится необъяснимо любимой и дорогой. Меня никто не упрекнет в слабоволии или трусости. Но в какое-то самое короткое мгновение проносится ощущение тревоги. И именно в момент отрыва от самолета.

Иногда среди ночи я просыпаюсь, объятый холодным потом, вырвавшись из страшного сна: несусь к земле, кольца обоих парашютов выдернуты, парашюты не раскрываются.

Это — запоздалое явление заторможенного страха.

Четыреста девяносто девять раз и сейчас, в пятисотый, меня не покинуло это инстинктивное чувство самосохранения, которое я не стыжусь назвать страхом. Когда у меня было меньше опыта, я был более смелым и не представлял всех опасностей, которые могут появиться независимо от самых блестящих качеств парашюта.

Опыт выработал во мне осторожность, осмотрительность. Прежний задор ушел вместе с годами… Молодость ушла, но на смену ей пришли и большее понимание и уверенность.

Впрочем, пора!

Бросаюсь, решительно оттолкнувшись от самолета. Сейчас меня обнимает пустота, в которой всегда хочется сжаться, как можно теснее, мускулом к мускулу.

Падаю…

Рывок словно стряхнул с меня эти грустные мысли об ушедших днях молодости, и я раскачиваюсь под шелковым куполом парашюта, взволнованный радостью пятисотого раскрытия.

Испытания окончены.

Товарищи разделили со мной торжество этого своеобразного «юбилея». Они разложили на столе мою летную книжку, где в цифрах отражена вся летная и парашютная жизнь. Пятьсот прыжков мне самому стали казаться более значительными после того, как мы произвели ряд математических вычислений.

Если сложить их высоту в одну вертикальную линию, то высота одного такого прыжка была бы более полумиллиона метров. Из пятисот — двести были затяжными со временем падения от пяти до шестидесяти секунд, Это значит, что непрерывно в течение тысячи двухсот секунд я падал в воздухе со средней скоростью шестьдесят метров в секунду.

Более ста прыжков совершены на высотах от тысячи до одиннадцати тысяч метров.

Почти тридцать часов я непрерывно спускался под куполом парашюта, отделяясь от дирижабля, от самолетов свыше двадцати различных конструкций, находящихся в сложных фигурах высшего пилотажа, в горизонтальном и вертикальном полетах.

Четыре прыжка утвердили за моей родиной мировые рекорды. Не прошли даром и остальные: из пяти тысяч обученных мною парашютистов более шестидесяти работают сейчас инструкторами парашютизма.

Когда дело дошло до подсчета летных часов, «математики» беспомощно сложили перья.

Тысяча триста семьдесят два часа. Как будто все ясно! Однако загадка крылась в другом: летная книжка отмечала три тысячи семьсот двадцать шесть взлетов, а посадок было только… три тысячи двести двадцать шесть.

В чем дело?

Недостающие пятьсот посадок на самолете были сделаны мной под куполом парашюта.

Так фамильярно некоторые летчики называют истребительную авиацию.

Прибор, автоматически раскрывающий парашют на заданной высоте.

Так принято считать секунды при затяжном прыжке.

В летной книжке военного летчика указывается количество налетанных часов.