Илья Долгихъ - Путеводитель по театру и его задворкам

Все учителя отвернулись от меня, но был один, который, наоборот, заметив мой интерес к литературе, стал обращать на меня свое внимание. Даже в нашем чертовом городишке нашелся один хороший человек. Он преподавал историю и всегда учил нас думать своей головой, находить что-то близкое для каждого из нас, а не слепо повторять заученную из учебников программу и бездумно верить всему, что написано. Мне казалось, что он уже совсем старик, хотя сейчас я так не думаю, но тогда все казалось иным. Он носил костюмы из твидовой ткани, любил шляпы, и я ни разу не видел его без трости, он всегда много курил и в любую свободную минуту старался читать. Читал он очень много, и книги, которые он приносил с собой на уроки помимо учебника, часто менялись. Я любил наблюдать за ним в то время, когда он читал, смотреть, как он аккуратно перелистывает страницы, как, задумавшись над прочитанным, отводит взгляд в сторону и замирает, погрузившись в себя.

Наблюдая за моим поведением и зная уже о моей любви ко всему неординарному, он предложил мне прочесть одну из его книг. Имя автора мне ничего не говорило, и я поначалу отказался, но он продолжал настаивать и несколько дней спустя на одной из перемен отвел меня в сторонку и протянул мне небольшую книгу в твердом переплете. Углы книги были потрепаны, и название, выполненное золотыми буквами по темно-бардовой обложке, почти стерлось, но под определенным углом, когда свет на обложку падал под углом можно было увидеть название книги – «Тошнота» а чуть поверх его имя автора – Ж.П. Сартр. Название меня сразу же заинтересовало, и я согласился взять у него книгу, пообещав вернуть ее на следующей неделе. Но я прочел ее уже к следующему дню. Прогулял почти все уроки и явился к нему в кабинет, хотя его предмета в этот день у нас не было, вернул книгу и попросил почитать еще что-нибудь в этом же духе.

Так я познакомился с экзистенциализмом, который захватил меня целиком, и без которого я уже не представлял своей жизни. С этим учителем мы стали хорошими друзьями, и при выпуске из школы, которую мне не без труда, но все-таки удалось закончить, он преподнес мне подарок, ценность которого, мог оценить только я один во всей это школе. Это был тот самый роман Сартра, книга была новой и, судя по всему, недешевой. Я был очень благодарен ему и храню ее до сих пор, как самую ценную вещь, которой мне приходилось владеть. На обороте он написал: «Самому плохому ученику в истории школы, но самому лучшему ученику в моей жизни».

Он умер через восемь лет после того, как я закончил школу, и я был единственным учеником, который шел за гробом. Застать его живым мне не удалось, к тому времени мы с матерью жили уже в другом городе, но на похоронах, при прощании, мне удалось незаметно положить в его гроб фотографию Сартра – нашего с ним любимого писателя, которую я еще тогда, только познакомившись с его творчеством, вырвал из библиотечной книги. В последний путь его провожали совсем немногие, мне было так жаль, что я не навестил его ни разу за эти годы, по сути он был единственным человеком, который меня понимал и не пытался изменить. Я стоял над могилой, в которую уже опустили гроб, и не мог поверить, что больше никогда не увижу его глаз, всегда с хитрецой смотревших на меня, не пожму его жилистую крепкую руку, не попрошу у него сигарету, не смогу поговорить о прочитанной книге или просто помолчать вместе с ним.

Сейчас, сидя за рулем, я отдавал себе отчет в том, что именно мои воззрения, сформировавшиеся под воздействием той литературы, которую я бесконечно много читал, повлияли на моего друга, утвердив его решение сделать то, ради чего мы уже несколько часов мчимся по бескрайней пустыне, в сердце которой один из нас должен будет остаться навсегда.

Становилось невыносимо жарко, а мы все ехали и ехали по пустыне, которой не было видно конца. Ни одной попутки не встретилось нам за несколько часов, от монотонного рева двигателя все звуки превратились в один нескончаемый гул, в котором не было никаких иных тембров, кроме этого гула. Я был уверен, что мотор перегрелся и может сдаться, но он исправно делал свое дело и, взявши в самом начале дороги одну высоту в этой долгой музыкальной фразе, держал ее все это время, не понижая и не форсируя.

Я вдруг поймал себя на мысли, что мы стоим на месте, но как это могло произойти, я не понял. Все было так же, как и все последние несколько часов: и гул, и жара, и мелькавшие по сторонам редкие кустарники – но я был уверен, что мы стоим на месте, но весь остальной мир пришел в движение и несется с еще большей скоростью нам на встречу, ускоряясь с каждой секундой. Я вдруг увидел свой бьюик с большой высоты, и он был единственной неподвижной точкой вокруг ожившего и летящего вперед мира. Я решил, что жара окончательно доконала меня, и я теряю рассудок.

Она сидела в пассажирском кресле справа от меня и постоянно курила, бешеный ветер трепал ее волосы, но она не стала завязывать их в хвост, как это делала почти всю свою жизнь. Я знал ее очень давно, она сразу вписалась в наш кружок, приняла наш образ мыслей и наше отношение к жизни, она хотела быть рядом, хотела жить в нашем мирке и, однажды оставшись, – осталась навсегда. Теперь мне кажется, что это не мы ее приняли к себе, а она позволила нам быть рядом с ней, брать от нее все то, что она так щедро нам отдавала, а взамен просила лишь быть с нею рядом. Удивительно, насколько она порой была сильна и решительна, не сомневалась ни секунды, а просто шла и делала то, на что другие были не решились. Вспоминая все, что мы пережили вместе, я понимаю, что она не создана для этой жизни и этого мира. Люди подобные ей приходят к нам из других реальностей, оттуда, где они видели истинную жизнь, не похожую на нашу жалкую пародию. Обычно они ничего не помнят о ней, но что-то прорывается с той стороны и откладывает на них свой отпечаток, который заметен лишь внимательному наблюдателю. Какая-то неведомая сила говорит с нами через их души, прячется в их слишком серьезных глазах.

Нас свел с ней нелепый случай – мы столкнулись в школьной столовой, не заметив друг друга, и еда, лежавшая у нас на подносах, разлетелась в разные стороны, перепачкав нам одежду, пол вокруг и еще нескольких учеников, стоявших в этот момент рядом. Она кричала на меня как ненормальная, размахивала руками и трясла головой так сильно, что, наверное, полшколы сбежалось посмотреть на начинающийся скандал. Я не был намерен спускать все это какой-то незнакомой девице и тоже вступил в перебранку. А это дело я любил, и ругались мы в тот раз так яростно, что нас отправили к директору прямо из столовой. Последний имел с нами длинную и нудную беседу с угрозами о вызове родителей и прочими неблагоприятными для нас обоих последствиями. Но мне было наплевать на все эти угрозы – мои родители к тому времени настолько были погружении в свои скандалы и перепалки, что обо мне вспоминали только в субботу вечером, чтобы сообщить о том, что воскресная служба состоится в назначенное время, и что я должен быть на ней и не опаздывать. Они все еще исправно посещали их. А вот как в этом плане обстояли дела у нее дома я не знал, и мне хотелось посмотреть, как она отреагирует на угрозы директора. Она сидела и слушала его с таким видом, что мне сразу стало ясно, что все его обвинительные речи ей еще более безразличны, чем мне. В этот же день после уроков я решил подождать ее и извиниться за происшедшее утром. Она меня чем-то зацепила, было в ней что-то непохожее на остальных, какая-то странная она была, а в чем эта странность заключалась, я не знал. С того дня мы и начали общаться и в скором времени стали почти неразлучны. Я сразу же ввел ее в наш маленький клуб, оба бессменных и единственных на тот момент члена которого с легкой руки учителя истории называли себя отступниками. Она стала заключительным звеном, дополнила наш мирок и стала полноправным соавтором нашей, только начинавшей создаваться истории.

– Поверни вон к тем камням, – вдруг резко сказал он с заднего сидения машины. После нескольких часов молчания человеческий голос прозвучал в этой безжизненной пустыне как-то сверхъестественно и в то же время неуместно, словно тем самым осквернил священную тишину, которую мы, каждый для себя, поклялись не нарушать, что я никак не среагировал на его просьбу, решив, что голос прозвучал у меня в голове.

– Вон к тем камням, – повторил он уже громче, наклонился чуть вперед и показал рукой в направлении небольшой скалистой гряды.

Я кивнул головой, и он снова откинулся на спинку кресла. Его безжизненный взгляд, который я успел заметить в зеркале, напомнил мне те дни, когда я подрабатывал в больнице для душевнобольных. Большую часть времени я проводил в том отделении, где содержались неизлечимо больные пациенты – почти все они уже утратили всякую связь с внешним миром. Я день ото дня наблюдал, как одни из них без движения сидят в креслах, другие – стоят в тех же самых позах, что вчера и позавчера, и глаза их были похожи на его глаза, которые я сейчас увидел. Они не смотрели никуда конкретно, и в то же самое время создавалось впечатление, что они силились что-то разглядеть там, где мы, обычные люди, ничего не видим, и то ли не могли понять того, что видят, то ли боялись того, что может предстать их взору, но продолжали смотреть, и на лицах их отражалось гнетущее ожидание, детская беспомощность и страх. Но своего взгляда они почему-то не могли отвести, так и просиживали часы, дни и годы, боялись, но смотрели в эту неведомую бездну, которая уже давно заглянула в них самих, и даже после смерти некоторые из них, кому врач не успел опустить веки, продолжали вглядываться в потусторонний мир – но уже безразлично, не боясь его.