Тихон Астафьев - Гильзы в золе: Глазами следователя

Потом на мгновение наступила тишина. И в этот миг до нас вдруг донесся какой-то непонятный звук. Мы замерли. Через минуту звук повторился. Мы явственно услышали конское ржание. Оно раздалось в каком-нибудь десятке шагов впереди нас.

— Лошади! — радостно воскликнул я.

— Ло-ошади! — закричали мы в один голос.

— Ошади!.. — понеслось по лесу.

— …оади!

Скоро все мы собрались в кучу. Вспыхнул фонарик.

Лошади были запряжены в пароконные сани и стояли, зацепившись за дерево и уткнувшись дышлом в ствол. Они заржали потому, что услышали наши голоса.

В санях лежала кирзовая сумка, в ней какие-то квитанции и тетрадь с карандашными записями.

Никакого трупа ни в санях, ни около них не было. Впечатление лежащей фигуры производил грубый, негнущийся плащ, в свое время невысушенный и теперь задубеневший на морозе.

Ребята на лыжах сделали несколько кругов вблизи этого места. Ничего подозрительного они не увидели, сколько ни шарили фонариком. Мы распрягли лошадей. Они пугливо вздрагивали, озябшие и заиндевелые. Сани оттащили от дерева. Упряжь распутали. Коней снова запрягли.

Все влезли в сани. Туда же втащили полузамерзшую собаку. Майор закрутил вожжи за передок саней.

— Лошади сами найдут дорогу! — сказал он.

Кони вывезли нас за просеку, которая оказалась рядом, и затрусили по ней.

Минут через сорок мы были в хуторе.

Первым попался нам на глаза сторож промтоварной лавки. Он проговорил зевая:

— Сани? Сани бригадира. И сумка его.

Мы нашли хозяина сумки в одном из домов. Он объяснил, что лошади испугались собак и оторвались.

— Сначала думал, что они на конюшне. Заглянул — нет. Все бригады обежал. Тоже нет. С ног сбился. Мотаюсь. А они…

Бригадир не ожидал, что лошади умчатся в лес и зацепятся там за дерево.

«Следствие» окончилось.

Чтобы согреться, мы решили выпить по стопке. Все радовались тому, что происшествие оказалось пустяковым.

С полчаса мы сидели с хозяевами за столом. Начальник милиции даже произнес шутливый тост за общественный порядок. Когда наступила пора уезжать, майор наклонился ко мне и шепнул:

— Помоги встать. Моя пехота совсем отекла. Да постарайся незаметно. Неудобно мне от моих.

Его лысина стала розовой от смущения.

— А если сможешь, то и до саней. А там я сам.

В суете каждодневной некогда бывает присмотреться к людям. Только тогда я понял, почему мне с ним везет, почему третий год у нас нет нераскрытых дел. Между прочим, когда я уезжал сюда, старик звонил мне, просил в городе не задерживаться. А я вот три месяца здесь. Черт знает что!

Бригадир пустил галку в угол и объявил:

— Привал окончен. Распределяю разделы.

Мы приступили к составлению обвинительного заключения.

Я листал очередное дело, когда в дверь робко постучали. В комнату вошли рослый, чисто одетый юноша лет двадцати и изможденная женщина с увядшим лицом, на котором жили только глубокие, теплые глаза. Парень оставил в углу, неподалеку от двери, тяжелый рюкзак и несмело подошел к столу. Вслед за ним приблизилась и женщина.

— К вам мы. По личному делу.

И она выжидательно поглядела на сына. Самым трудным для парня было произнести первое слово. Он глядел себе под ноги, переводил взгляд на поблекшую стену позади меня и искал это первое слово.

— Вор я, — наконец произнес он, решительно положил на угол стола фуражку, с которой не знал, что делать, и сел.

— Я побуду там, — смущенно выговорила женщина и неслышно закрыла дверь.

— Вор, говоришь? — спросил я. — Ну, давай знакомиться.

Его звали Игорь Теплов. Он смотрел в окно, на крыши кособоких сараев, чудом уцелевших между заборами двух строительных площадок. Ветхий толь был придавлен красными кирпичами. Казалось, юноша не столько говорил со следователем, сколько с самим собой, словно окончательно выверял свои мысли. Голос у него был нерезкий, глуховатый.

— С чего началось? Я думаю, что с лестничной площадки. Мы там собирались после школы. Пять — семь человек. Шутили, толкались, курили тайком от родителей. Один из нас работал. Учился он в вечерней. С получки и аванса угощал нас дешевым, отвратительным на вкус вином. Задевали девушек, гоготали вслед прохожим. Если дверь какой-нибудь квартиры оставалась незапертой, мы приоткрывали ее и ждали, пока кто-либо из жильцов пойдет в санузел. Потом закрывали дверь туалета снаружи. Иногда нам приходилось убегать от разъяренного хозяина, с «мясом» вырывавшего задвижку. Учились мы неважно, исключением был Тыква: он хоть и болтался, как все, после школы, но хорошо схватывал материал. Чтобы знать урок, ему достаточно было раз-другой заглянуть в учебник на перемене. Я учил только математику: любил и предмет и учителя. Остальным занимался от случая к случаю. В восьмом двое из нас остались на второй год, а мне назначили переэкзаменовку на осень. В тот год я взялся за ум и в девятом стал хорошистом.

А на следующий год среди нас на площадке появился новичок. Он был высок, широкоплеч, лучше всех плавал и играл в волейбол. Ребята звали его Жан. Его авторитет как-то сразу признали все. На танцы мы без него не ходили. На случай драки он был незаменим. Его удар был хлесток и тяжел. А главное — за товарища он готов был броситься хоть на десяток «лбов», не думая о том, что будет с ним самим. О том, что Жан был в заключении, мы узнали не сразу. Об этом он рассказал нам, когда узнал всех поближе…

Игорь попросил разрешения закурить, достал из кармана пачку дешевых сигарет, переломил одну, сунул в мундштук.

— Вы видели когда-нибудь, как юнцы, подняв воротники, слушают под аркой дома «бывалого» товарища? Во всех взорах одно лишь немое восхищение… Что заставляло нас слушать его? Теперь я понимаю: жажда необычайного, желание все пережить и все испытать, ощущение нерастраченных сил, а больше всего, думаю, — безотцовщина. Впрочем, у меня есть отец…

Игорь стряхнул пепел в пустую спичечную коробку, которую держал в руке, и мрачно усмехнулся.

— Своего отца я помню только в трех качествах: он либо пил, либо скандалил с матерью, либо проводил время в поисках, на что бы выпить. А пил он все, даже ядовито зеленые лекарства, настоянные на спирту, которые покупал в аптеке. Он капал их из пузырька в стакан и разводил водой. Сейчас он безнадежно болен.

После десятилетки я работал, даже пробовал в вечернем техникуме учиться. Бежишь на завод, как угорелый, боишься на пять минут опоздать. Вечером сидишь за партой, а сквозь уравнения и формулы — из парка музыка…

Первый раз мы пошли с Жаном «на добычу» осенью. Шел моросящий дождик, и на глухих улицах почти не было прохожих. Наконец, попался один, прижали мы его к забору, но он был здоров и силен. Не думал поднимать руки. Он так двинул Жана, что я потом едва доволок приятеля до дому. С этого времени мы больше «промышляли» по трамваям. Завелись деньги, мы легко и беспечно проводили время. Деньги, танцы, пляж, — какое уж там неизведанное и необычное! Правда, пить я так по-настоящему и не научился: удерживал урок отца…

Игорь долго молчал, глядя во двор. Потом сунул погасший окурок в спичечную коробку.

— А ведь я понимал, что среди прямых я горбатый, понимал, что я подлец. Но для людей совсем неважно, что ты думаешь и что ты чувствуешь. Важно, что делаешь. Встретился как-то парень, бывший одноклассник. Сказал, что в политехническом учится, собирается в аспирантуру поступать. Защемило сердце. Он учился, а я в трамваях отирался. Скоро и с завода выставили: работник-то я был… ну и такой пункт в трудовую книжку записали, что, куда ни придешь, только откроют и сразу:

— Гм… Вы лучше зайдите через недельку.

Так и слонялся. Знакомые ребята сторониться стали, обходили или делали вид, что не замечают меня. Однажды мы вытащили у колхозницы деньги, я стоял неподалеку, в толпе. Бежать было нельзя, могли сразу заподозрить. Пришлось от начала до конца слушать все это. Не хочется рассказывать… Когда толпа стала расходиться и женщина поплелась к остановке грузового такси, я бросил отрезанный узелок.

— Тетка, возьми.

И нырнул во двор. Когда узнал Жан, он презрительно сказал:

— Может, и в милицию пойдешь? Покаешься? — Гадко выругался и ушел.

А летом попалась мне девчонка. Такой, пожалуй, теперь я не встречу Даже по трамваям перестал ездить. Утром ждешь вечера, а ложишься спать, думаешь — скорее бы утро.

Он смущенно улыбнулся и без нужды стал поправлять нагрудный клапан рубашки. Потом поднял голову.

— Сказать правду о себе я ей не решался. Непорядочности она не терпела. Она была как стеклышко. Я приходил в ужас, когда она начинала спрашивать о друзьях, о родителях, о работе. Порою мне казалось, что она что-то подозревает, потому что ее вопросы напоминали вопросы нашего участкового: кто в цехе начальник, в каких сменах я работаю, почему не учусь. Каждый вечер я балансировал, как клоун на проволоке, врал, а придя домой, с тревогой старался вспомнить все, что говорил: ведь когда выдумываешь, через час все вылетает из головы… Настоящую любовь я мог только украсть. — Игорь махнул рукой.