Александр Омельянович - В тылу врага

Шёл и ласкал взглядом знакомые дома, башни костёлов, парк, оголённый, без ограды, — весь этот родной, любимый город. Почти вбежал в старое здание гимназии. Те же с трудом открывающиеся двери, тот же коридор, классные комнаты. Волнение перехватывало ему дыхание. В глазах у него стояли все те, кто беззаботной шумливой ватагой заполнял эти классные помещения до 1939 года. Многих из них уже не было в живых, и их могилы были рассеяны по всему свету. Сегодняшние ученики и их преподаватели с удивлением смотрели на советского офицера, который с фуражкой в руке в задумчивости брёл по коридору, погруженный, видимо, в воспоминания. Старый седой учитель Томаш Иодоховский внимательно приглядывался к чем-то знакомой фигуре офицера. Увидев его, Генрик бросился ему в объятия. Глаза обоих были полны слёз.

Эдек приехал за ним в старой дребезжащей бричке. Из Сувалок выехали в Немцовижну перед обедом. Была суббота 30 июня 1945 года. Лето в самом разгаре. Солнце припекало, а лёгкий ветерок едва поднимал пыль на дороге. Лошади шли бойкой рысью. Проехали военный аэродром в Паперни, весь покрытый воронками от бомб и рваными кусками бетонных плит.

Позади осталось уже Дубово, подъезжали к хутору Баканюка. Вот-вот должна была показаться и Немцовижна. На полях то тут, то там шрамами извивались зигзаги окопов. Краснела покрытая ржавчиной колючая проволока, разверзались пугающие своей глубиной воронки от бомб, виднелись таблички с надписью «Мины». Кое-где среди глиняных мазанок торчали закопчённые печные трубы. На лугах косили траву. Дрожащие волны нагретого солнцем воздуха висели над полями. Колыхались под ветром подоски земли, засеянные хлебом. Генрик наслаждался этой картиной лета, спокойствием природы. Он глядел вокруг, вдыхал полной грудью ароматный воздух, и на сердце у него становилось всё радостнее.

С шоссе свернули на просёлок, ведущий к Немцовижне. Они ехали теперь вдоль близко подступившей к дороге стены хвойного бора, который в летнем солнце казался голубым. Генрик попросил Эдека подстегнуть коней. Поднялись на пригорок. Генрик привстал в двуколке. Вначале показались верхушки приусадебных деревьев, а затем, на холме, — вся деревня, и вот уже постепенно из её общих очертаний выделились печная труба, крыша и наконец белые стены его родного дома, буквально тонувшего в зелени. Дом был таким, каким он всегда снился ему в Борецкой пуще.

— Ты помнишь, Эдек, как нас отсюда выселяли? Как мы уходили в изгнание? Здесь, на этом пригорке, отец говорил мне тогда, что мы вернёмся сюда опять, что мы должны вернуться. Эдзю, но как трудно было сюда вернуться, как нелегко!.. Но теперь уже нас отсюда никто не выгонит!

Лошади, подхлёстнутые хворостиной, пошли рысью, а Генрик похлопывал Эдека по спине и заливался смехом, как ребёнок, всё повторяя:

— Эдзю, ведь это дом, родной дом! Ты понимаешь, что это значит — дом?!

Эдек понимающе кивал головой.

Отец и сестра вышли встречать его на дорогу. Он спрыгнул с двуколки прямо в объятия отца. Младшие сёстры и братишка но могли дождаться своей очереди. Он сжимал их в объятиях, поднимал вверх и целовал, целовал без конца, удивляясь тому, как они все выросли. Потом его торжественно провели в избу, рассказывая наперебой о здешних новостях и о том, какие из любимых им блюд ожидают его па обед.

За обеденным столом его усадили на почётное место. Наконец-то после многих лет потемневший от старости стол собрал всю семью. Счастье этого момента с особой силой чувствовали отец и Генрик.

После обеда все вышли в сад, что перед домом. Начали собираться и соседи, которые не верили глазам своим — так вырос, возмужал Генрик. Мужчины уселись на траве в кружок, скрутили цигарки и стали расспрашивать Генрика о его приключениях, которые невесть каким эхом донеслись и до Немцовижны.

Старый Мерецкий принёс жбан настоянного на ягодах самогона, угощал соседей, с гордостью посматривая на сына, не успевавшего отвечать на вопросы. Иногда, не в состоянии спокойно выслушивать чересчур сдержанные ответы Генрика, он вставлял свои замечания, принёс из избы его китель с орденом, счастливый за сына. Собравшиеся передавали орден из рук в руки и не переставали выпытывать у Генрика всё новые и новые подробности о том, как он там ловил фрицев.

Раскалённое солнце начало уже прятать свою огненную корону за верхушки леса, день клонился к вечеру, а соседи всё не покидали сада Мерецких. Наслушавшись рассказов Генрика, сами наперебой заговорили о своём пережитом и о первых днях жизни в новой Польше. Ругали на чём свет стоит «лесных братьев», что выходили по ночам с оружием и на словах являлись якобы защитниками прежней Польши, её веры и прав простых крестьян, а на деле оказывались обыкновенными бандитами, отнимающими у бедняка последнюю рубаху, последнюю скотину. А тех, кто сопротивлялся, «лесные братья», как гитлеровцы, секли розгами, а то и убивали. Каждый из соседей считал своим долгом пригласить Генрика к себе в гости, а сверстники его звали на танцы, которые должны были состояться завтра. Он никому не мог отказать, жалуясь, правда, на боль в ноге.

Опускался тихий деревенский вечер. С мокрых луговин доносилось кваканье лягушек, а в воздухе зазвенели комары. Со стороны какого — то двора слышался собачий вой. В темнеющем небе замигали вечерние звёзды, и из-за горизонта медленно выплыл серп луны. В саду меж деревьев с писком носились друг за другом летучие мыши.

Мерецкие молчали. Никому не хотелось спугнуть настроение, навеянное природой. Одни лишь назойливые комары не давали покоя.

Вошли в дом. Генрик уселся в старое кресло, положив больную ногу на стул. Плохо зажившая рана постоянно напоминала о себе. Луна сквозь застеклённые двери и открытое окно, выходящее в сад, вливала в комнату струи серебристого света. Эдек принёс аккордеон, сел на подоконнике и тихонько стал перебирать клавиши.

— Такое чудесное лето! — тихо произнёс старый Мерецкий. — Жить хочется. Только бы мир был. Как думаешь, после всего того, что пережили, установится мир?

— Да, отец, наверняка. Достаточно уж люди натерпелись: сколько расстреляно, повешено, сожжено в крематориях, обезглавлено! Мир теперь придёт надолго.

Аккордеон в руках Эдека заиграл какую-то задушевную мелодию.

— На следующий год ко мне в гости приедут Тони, Андрей, Сергей, Тамара. Обещали твёрдо. Вот будет радости! Эдзю, сыграй-ка «Тёмную ночь», что-то мне пуща вспомнилась.

И Генрик вполголоса стал подпевать.

Тихо отворились двери. В комнату вошли двое с оружием наизготовку, сильные лучи карманных фонариков ослепили отца и сыновей. Аккордеон замолк на половине топа. Минута выжидающей тишины, а затем топот многочисленных ног. Вошли ещё шестеро вооружённых людей.

— Мерецкие? — спросил один из них.

Отец ответил утвердительно.

— Руки вверх! Стать лицом к стене! — раздалась команда.

Старик встал и задержался у кресла, где сидел Генрик. Эдек, положив аккордеон, стал у окна.

— Я не поднимусь, — спокойно произнёс Генрик, — фашистская рана мне мешает.

Они взглянули на него с издёвкой, приказав поднять руки в кресле.

— Часы, перстни, кольца, бумажники, другие драгоценности! Быстро, быстро! — командовал их старший по кличке Тадеуш. Станистав Внуковский, по прозвищу Псих, из деревни Кежек, что под Сувалками, которому кивнул Тадеуш, принимал бумажники и часы.

Генрик взглядом пересчитал бандитов и взглянул на шкаф. Там лежал его пистолет. До шкафа было три шага.

— Подвода пришла? — спросил Тадеуш одного из бандитов.

— Как раз подъезжает…

В полумраке комнаты, залитой лунным светом, мерцали стволы автоматов, пряжки ремней, орлы с коронами на конфедератках и большие посеребрённые значки с изображением Божьей Матери на груди с надписью «Вольность и независимость — Бог — Честь — Отчизна»[5].

Тадеуш принялся измываться над людьми, взятыми на прицел:

— Эх вы, прихвостни большевистские, защитники коммуны, христопродавцы, против кого идёте?…

— Против фашистов, — спокойно ответил ему Генрик.

Потрясая перед его лицом пистолетом, Тадеуш крикнул:

— А ты присягу АК помнишь?!

— Помню. Я её не нарушил, я сражался с фашистами, а вы?… — всё так же спокойно произнёс Генрик.

— Ты предал её, растоптал, пошёл на службу к большевикам, в коммунию! Ах ты собака! Предатель родины! Армии Крайовой! Бога! Чести! Свободы! — Он замолчал, тяжело переводя дыхание. — Настоящие члены АК сейчас здесь, с нами, в лесах.

Старик Мерецкий упал на колени. Сквозь слёзы он говорил о невиновности их всех. Умолял оставить в живых сыновей ради ран и крови, пролитой Генриком. Но его никто не слушал.

Генрик, сидящий в кресле с поднятыми руками и всматривающийся в лица бандитов, внезапно вздрогнул, узнав Внуковского.