Александр Сметанин - Серая шинель

Но они-таки догадались понатыкать этих самых мин. В том числе прыгающих. Хотя и ставили они свои мины не про нас. Немцы загородили балку на случай прохода наших со стороны фронта с востока. Мы подошли с запада. Первой напоролась на мины наша девятая рота, по-прежнему шедшая впереди, как самая боеспособная по численному составу.

…«Прыгалки» с грохотом рвутся в темноте, разбрасывая смертоносные шарики. Слышатся команды, крики раненых, автоматные очереди.

Бьют не ППШ, а «шмайсеры»: значит, мы обнаружены. Теперь нельзя двигаться только балкой. Вместо помощницы она станет нам злейшим врагом, большой братской могилой. Надо выйти из балки и под покровом темноты сделать последний рывок к своим.

— Пятая рота, по правому склону, бегом, вперед!

— Седьмая рота по левому склону…

— Третий взвод, за мной!

— Гранаты, к бою!

Подбегает Лобанок, щелкая затвором винтовки:

— Пулеметы — на катки! Бегом, вперед!

Пригнувшись, мы с Реутом бежим, волоча пулемет за собой. В небо над нашими головами взмывает ракета.

При свете ее вижу старшего лейтенанта, замполита первого батальона. Он стоит на самой кромке балки с автоматом в правой руке. Левой, перебинтованной, он указывает на место рядом с собой.

— Коммунисты, назначенные в группу прорыва, ко мне! Коммунисты, назначенные в группу прорыва, ко мне!

От нас отделяется старшина Лобанок.

— Назаренко, останешься за меня…

— Как звали его?

— Кажется, Маматкул. Но он просил Мишей называть. Да не реви, его уж не вернешь…

— Хорошо тебе говорить: «Не реви». Если бы мы осторожнее несли, может, он живой остался…

Что ей сказать? Может, и остался бы.

Но ведь мы шли не по лесной тропочке, не на прогулке были, а прорывались из окружения, волоча на плащ-палатке тяжело раненного Мишу Умарова.

Сейчас красноармеец Умаров лежит накрытый чьей-то серой солдатской шинелью у нас в ногах, на дне глубокой воронки.

В воронке нас кроме мертвого Миши двое: она и я. «Она» — потому, что я не знаю ни имени ее, ни фамилии. Это девчушка моих лет, телефонистка взвода связи, которую я видел раз или два в те кажущиеся далекими дни пребывания на формировке. Она маленькая, светловолосая, с простеньким, ничем не примечательным личиком. Как и все мы, словно вывалянная в окопной грязи.

Мишу ранило при нашем последнем рывке через передний край обороны немцев. Уже на ничейной полосе, когда пулеметы со стороны наших уже молчали, чтобы не ударить по своим, а немцы начали бить нам в спины из танков, стоявших в боевых порядках их пехоты. Миша даже не вскрикнул. Он просто ткнулся лицом в землю и замер, как человек, выбившийся из сил после длительного бега.

Сержант Назаренко раскинул плащ-палатку, взялся за один угол, мы с Реутом за два других, четвертый подхватила тоненькими ручками вот она — телефонистка взвода связи.

Мы прорвались сквозь кольцо окружения к своим, вынесли Мишу, но, оказывается, уже мертвого. Назаренко с Реутом ушли за боеприпасами, а я вот с этой девушкой сижу в воронке, из которой еще не выветрился запах взрывчатки. Я жду возвращения сержанта и Реута. Когда они вернутся, мы похороним Умарова где-то здесь, быть может, даже в этой воронке.

— Слышь, а фамилия твоя какая?

— Моя-то? Кочерин моя фамилия. Зачем тебе?

— Да так. А моя Крюкова. Давай, Кочерин, вздремнем малость. Силушки больше нет…

— Шла бы ты в свой взвод, Крюкова.

— Нет его, взвода-то. Побило всех. А с чужими спать боязно.

Она ложится на бок, спиной ко мне, положив под голову пилотку, и, кажется, засыпает.

Чудная! Кругом черт знает что творится, немцы еще простреливают вдоль и поперек место нашего прорыва, небо бороздят тысячи трассирующих пуль и снарядов, а она спит. Дает же бог людям такие нервы! А может, все это от усталости? Девчонка все же…

Умарова, когда возвращаются сержант с Реутом, хороним вместе с другими в полуобвалившемся тупике траншеи, рядом с развороченным бомбой дзотом. Если немцы продолжат наступление, и им опять удастся потеснить нас, завтра место захоронения погибших при выходе из окружения ребят окажется уже по ту сторону фронта.

Враг, быть может, сровняет его с землей, и никто-никто не будет знать, где похоронен Миша Умаров и другие ребята нашего полка. Вместе с ними лежит и замполит первого батальона, возглавлявший группу прорыва.

По стратегическим расчетам старшины Лобанка, нас должны были отвести если не на переформирование из-за больших потерь, то хотя бы на отдых.

Но командование фронта то ли забыло посоветоваться с ним, то ли не сочло нужным сделать это, и решило, что нашему полку следует продолжать бои.

Полк отводят километра на два в тыл и приказывают занять подготовленный оборонительный рубеж. Первый и второй батальоны срочно пополняются писарями, ездовыми, хозяйственниками, ординарцами. Наш третий, наиболее боеспособный, командир дивизии выделяет в свой резерв.

Я уже знаю, что резервы создаются для решения внезапно возникающих задач, и в обороне нашим батальоном командир дивизии будет затыкать бреши или дырки. Короче, подставлять его под самый ударный кулак противника. Ложись костьми, а врага не пропускай.

Рассвет, наступивший словно нехотя в зловонном дыму и в тучах пепла над спаленной пшеницей, застает нас вблизи какого-то маленького городка или большого села.

Мы занимаем оборону посреди ровного поля, рассеченного на две половины фасами противотанкового рва. Если где фельдмаршал Манштейн и надумает бросить свои танки, то сделает он это только здесь. Что до рва, то рано или поздно танки все равно через него переберутся. Еще никто и нигде не делал рвов, которые бы не преодолевались. Этот, наверное, не составит исключения.

Позади нас видны замаскированные противотанковые пушки, тяжелые гаубицы корпусных и армейских артиллерийских полков, танки, закопанный в землю по самые башни. Даже моих знаний военного искусств хватает для того, чтобы сделать непреложный вывод: такую противотанковую оборону проломить нелегко, если вообще возможно.

Появляется «рама». Это такой разведывательный самолет у немцев. Большой, с двумя фюзеляжами. Если смотреть на него снизу, он чем-то напоминает оконную раму. Так его и зовут все.

И препротивная же, доложу вам, штука! Зениток он, кажется, и не боится, наших истребителей встречает снопами пуль и снарядов из нескольких пушек и пулеметов.

Мы знаем, если «рама» появилась, жди: сейчас пожалуют «юнкерсы», «мессеры», разные там «фокке-вульфы». Перестроятся в кружок или в карусель и начнут…

Не самолет, а наводчик в воровской шайке. Опять вся надежда на матушку-землю, кормилицу нашу и заступницу.

Но на этот раз все происходит не так. «Рама», как бы повисев над нами для острастки, улетает. Не иначе как к самому Манштейну. Доложить, что здесь, мол, обороняется Семен Назаренко со своим пулеметным расчетом и что его танкам и пехоте тут не пробиться ни за какие коврижки.

Но «рама» улетает не по этой причине, а потому что немцы наносят удар на левом фланге дивизии, километрах в трех-четырех от нас, на участке обороны соседнего полка.

Сначала в небе появляются косяки «юнкерсов», от чего оно становится как бы светло-голубым в черную крапинку, и наносят сильнейший бомбовый удар.

Над «юнкерсами» начинается форменная катавасия. Наши истребители пытаются помешать им вести прицельное бомбометание, на истребителей налетают «мессеры», и через несколько минут мы уже не только не можем разобраться в том, что творится в небе, но и не видим его. Все оно затягивается копотью и дымом от разрывов тысяч бомб, мин, снарядов. Иногда этот дым огненными факелами прорезают горящие самолеты.

Пилоты на последних секундах жизни машин тянут их в ту или другую сторону, чтобы попытаться, если не посадить смертельно раненный самолет, то хотя бы выбраться из этой свалки, отлететь немного в сторону и тогда уж рискнуть воспользоваться парашютом.

Старшина Лобанок стоит впереди нашего пулемета, за бруствером. Упершись ногами во влажный от росы грунт, он немигающими глазами смотрит на жуткую картину начинающегося боя.

О чем думает этот тридцатилетний человек, много повидавший за два года войны? Какие мысли тревожат сейчас его начинающую седеть голову? Не знаю, не знаю. А Лобанок не любит ничего рассказывать.

— Назаренко, — говорит старшина после некоторого раздумья, — вылазь сюда, слушай, что скажу.

Мы находимся в окопе. Таков приказ старшины, поэтому даже Назаренко не имел права находиться рядом с ним.

— Значит, так, Назаренко: совершенно ясно, что нам скоро придется топать туда, — Лобанок кивает головой в сторону боя. — Если уж комдив и задумает заткнуть дыру в обороне, то сделает это там. Я буду за командира во втором расчете. Там осталось только двое. Действуй по обстановке. Мы по-прежнему приданы седьмой роте. Все. Прощевай пока.