Владимир Жаботинский - О Бялике

— Ты любила деда, когда стала его невестой?

Старая бабушка краснеет:

— Бог с тобою, что ты говоришь? Полюбить человека до свадьбы! Чужого молодого человека!

Бялик вырос в одном из последних экземпляров этого гетто, когда распад старого уклада уже надвигался, но еще не совершился. Выше, вспоминая беседу поэта с ангелом, мы не до конца ее проследили; здесь уместно будет вспомнить и конец этой исповеди. Да, душа поэта пела обо всем, что познала: о тучке, о луче, о слезинке, о Книге, но —

Про любовь и про юность только песен не знала.

И куда-то рвалася, и томилась о чем-то,

Тосковала и ныла, словно в тесной темнице;

И однажды раскрыл я обветшалую Книгу —

     И душа улетела на волю.

И с тех пор она в мире бесприютно блуждает,

Бесприютно блуждает и не знает утехи;

И в стыдливые ночи, когда месяц родится,

Когда молятся люди об ущербе светила,

Она грезит любовью пред порогом запретным

И стучится, прижавшись, беззвучно рыдая

     И молясь о любви...

У Бялика есть, конечно, стихотворения, посвященные любви, есть даже среди них маленькие шедевры. Есть идиллия "Мотылек", пропитанная истинным сверканием первой молодости маленькая непритязательная история про то, как он и она шли межою, и мотылек "сел на косы твои и запутался в прядь, на цветочек похожий", и что из этого вышло, — обыкновенная история, всякий ее переживал, и верно, нет человека, чтобы, прочитав в подлиннике эту прелестную игрушку, не задумался, улыбаясь и припоминая. Есть "Народные песни", интересная попытка восстановить — или, вернее, угадать — характер современной народной песни на еврейском языке, построив ее на элементах библейской "Песни песней", талмудических легенд и мотивов жаргонной народной поэзии[19] : несмотря на искуственность замысла, некоторые вещи этого цикла дают полную иллюзию подлинности и дышат неподдельной страстностью. Но иногда сквозь эту эротическую роскошь просвечивает нечто другое, слышится робкое признание — и глубокая, надрывающая искренность этого признания затмевает, обращает в выдумку все только что вылившиеся из-под пера поэта любовные образы. Таковы стихотворения "Где ты?", "Приюти меня под крылышком...". В них повторяется мотив из исповеди пред ангелом: лучшее, что есть в жизни, не изведано сыном гетто...

К этому циклу и этому мотиву тесно примыкает поэма "Свиток о пламени", на которой следует остановиться несколько подробнее, чтобы если не вполне, то хоть отчасти ввести читателя в ее сложный символический замысел. Вообще говоря, "разъяснять" символическое произведение значит портить его, низводить на уровень аллегории; но в данном случае символ построен на таких интимных сторонах еврейской трагедии, которые читателю-нееврею обыкновенно неизвестны; такова же и форма, сотканная из элементов аггадической и каббалистической литературы. Необходимо поэтому дать читателю в руки некоторую нить, указать ему в общих чертах на ту категорию национальных переживаний, которую имел в виду автор.

"Свиток пламени" есть поэма о роковой неполноте национального бытия народа в изгнании. Со дня, когда была утрачена независимость, а за нею родина, — со дня, когда на разрушенном алтаре догорело святое Пламя, символ полновесной, многоцветной жизни, еврейский народ ограничил свое бытие суровыми и тесными железными гранями. Все, что есть роскошь жизни, было изгнано из национального обихода: изгнана любовь, изгнана радость, изгнано творчество, изгнано все то красивое, сверкающее, полнокровное, что Бялик объединяет в символе женщины, женственного начала. Жизнь стала подобна пустынному каменистому острову. Только этой ценой мог безземельный бродяга сохранить остаток того, что есть высшее сокровище каждого племени, — остаток своей самобытной личности, последнюю прядь от догоревшей "гривы Огненного Льва". За стенами гетто, у чужих людей, искрилась и переливала всеми красками Божией палитры свободная полнота жизни; для узников пустынного острова порыв навстречу этой жизни означал бы исчезновение вечного народа "в волнах реки Аваддон, чье имя — Гибель". И вот, на почве этой двадцативековой борьбы между радостью бытия и суровой миссией самосохранения, между Аваддоном и Небом развивается у Бялика великая трагедия современного еврейства — нецельность, двойственность, сумеречная шаткость и зыбкость еврейской души.

Таков, приблизительно, ключ, с которым надо подходить к этой поэме и отдельным ее эпизодам. Остальное дополнит читатель. Детали символического произведения должны оставаться неясными, чтобы каждый мог воспринимать их по-своему: в этом главная ценность настоящего художественного символа. Каждый читатель, чьей душе вещь эта покажется близка, вложит свое содержание в отдельные образы — в картину гибели юношей и дев, которых только бездна сочетала, в кудрявого мальчика с важно выпяченной грудью и громкими словами на устах, в "Серну Зари" — утреннюю звезду, покровительницу "великих отщепенцев". Читателям подлинника, детям того же пустынного острова, ближе и роднее всего была в этой поэме "Исповедь" VI главы: ее можно считать исповедью целого поколения. Читатели русского перевода зато легче, быть может, поймут Грозного с "его песнью ненависти" — с его призывом мстить народам мира, шныряя между ними и сея разложение на нивах...

*  *  *

Таков высший синтез жизни гетто в глазах даровитейшего из его сынов. Из двух основных элементов слагается эта жизнь, из слез и "Книги", из горя житейского и суровой дисциплины духа. Солнца, солнца в широком смысле нет в этой жизни. Отсюда и родилась жажда света и счастья, та жажда, которая, постепенно расширяясь, углубляясь, обобщаясь, вылилась в многообразном еврейском мятеже, ознаменовавшем последние десятилетия. У одних это был мятеж против внешнего насилия, у других — против неправедности мирового строя, у третьих — против нищеты и наготы родного племени; но у всех, революционеров, социалистов, сионистов это был, в сущности, тот же мятеж против жизни, заклейменной проклятием Бялика, — "жизни без надежды, затхлой, топкой, грязной — жизни пса, что рвется на цепи, голодный..."

Бялик тоже мятежник, но в другом смысле. Его мятеж глубже. Его молот бьет не по внешнему врагу: Бялик игнорирует внешнего врага, не снисходит до упоминания о нем, а когда уже необходимо, отделывается от него двумя словами, полными непередаваемой брезгливости, словно притрагивается кончиком пальца, чтобы отбросить.

Мятеж Бялика направлен вовнутрь, удары его бьют по еврейской голове и еврейскому сердцу. В его глазах нет виновного, кроме самого еврейского народа: он виновен, потому что терпит, потому что соглашается страдать. Этим мятежом против себя, восстанием против собственного рабьего духа отмечена у Бялика одна категория произведений, к которой, в сущности, относится и упомянутая песнь Грозного из "Свитка о Пламени". Сам Бялик озаглавил их "Песнями гнева". Родились они из той же "слезы", о которой поэт говорил испытующему ангелу. Но это уже не те слезы, что пролились: от пролившихся слез, говорят, все же легче душе. Это — невыплаканные слезы, схороненные в глубине, перегоревшие, ядовитые. В самом известном из произведений этого цикла — в "Сказании о погроме" — поэт так передает слова Бога, повелевшего ему сберечь непролитую слезу:

...Ты сбереги нетронутой ее.

Лелей ее, храни дороже клада

И замок ей построй в твоей груди —

Построй оплот из ненависти ада,

И не давай ей пищи, кроме яда

Твоих обид и ран твоих, и жди.

И вырастет взлелеянное семя,

И жгучий даст и полный яду плод;

И в грозный день, когда свершится время,

Сорви его — и брось его в народ...

Восстановим кратко в нашей памяти психологию той недавней эпохи, когда создавались "Песни гнева" и родственные им стихотворения. Последние годы прошлого столетия были для гетто периодом больших духовных кризисов. Национальная идея, пробужденная после 1889 года, но впоследствии захиревшая, около того времени получает новые толчки и начинает осязательно захватывать и массы, и часть интеллигенции. Первые сионистские конгрессы создают вокруг себя атмосферу неслыханного энтузиазма; в то же время рядом организуется Бунд, и по мере своего роста, заменяет космополитическую идею национальной. Со всех сторон на разные лады звучит анафема над старой, исконной политической пассивностью, к которой в течение веков целиком свелась вся государственная мудрость еврейского народа. Новое поколение хочет активно вмешаться в историю, хочет само, по своей воле и вкусу, лепить свою судьбу. И по всей линии, извне, как и внутри, оно переходит от обороны к наступлению. История еврейского народа не должна больше быть тем, чем была до сих пор, то есть "историей того, что другие делали с евреями": новые евреи хотят отныне сами делать свою историю, наложить печать своей воли и на свою судьбу, и, в справедливой мере, также на судьбу страны, где они живут. И поверх этого гама разноречивых, но, в сущности, созвучных голосов, не смешиваясь с их юношеской крикливостью, важный, серьезный, глубокий, непрерывно звучал от веселой зари до печального заката голос Бялика.