Тихон Астафьев - Гильзы в золе: Глазами следователя

— Зачем? Чтобы с преувеличенной радостью трясти его руку, а потом услышать массу неприятных вопросов и вынуждать себя разыгрывать комедию с какой-нибудь вымышленной ролью? Чтобы притворяться живым, когда ты мертв? Поверьте, в таких случаях не пылаешь желанием начать разговор. Признаться, я не в восторге и от беседы с вами о моем деле. Спросите, почему?.. Вы станете горячо убеждать меня в том, что я должен рассказать правду, напомните, что за чистосердечное признание суд дает меньше. А я не захочу получать меньше и буду запираться. Вы рассердитесь и наговорите мне массу неприятных вещей. Не забудете, конечно, напомнить, что я закоренелый преступник-рецидивист. Я обижусь и откажусь давать показания, Вы пригласите надзирателя и составите акт, а возвращаясь в прокуратуру, с неприязнью будете вспоминать обо мне. Потом все пойдет своим чередом. Вы будете подбирать ко мне отмычки и преуспеете в этом. Я получу срок, отбуду его и возвращусь на старую тропку, как говорят, на старую Калужскую, а вы снова будете ждать случая упрятать меня. Видите вон те тополя? Когда меня первый раз посадили, они были мне до плеча, а теперь до самой крыши вымахали. Сержант-коридорный капитаном стал и поседел, а у меня все по-прежнему.

Наступило молчание.

— А у вас не возникает желания изменить ход событий?

— У кого же из нашего брата не возникает такого желания? Мне уже скоро тридцать. Полжизни позади, а что я видел? Больше шести месяцев между двумя сроками на свободе не был. После каждого срока давал себе клятву бросить. И к матери-то вернулся из-за этого. Через девять-то лет. Инвентарь фармазонский почти весь продал: кольца там, кулоны, колье, а вот видите… Долго на работу не брали, — сказал он после паузы, с треском потирая ладонью стриженную под машинку голову. — Не хотелось по чужому паспорту поступать, а свой… у меня ведь шесть фамилий. Представьте, когда такой документ в руки берут. Да и устроишься: сегодня бутылка, завтра… Останется от получки на хлеб и кильку, а в воскресенье деликатес: коробка пельменей с какой-либо начинкой. Тридцать шесть штук в пачке. Это после ресторана. Ну, и сорвешься!

— А что вы умеете делать?

— В последней колонии два года бригадиром был на лесоповале.

— Любопытно, где же?

— В Горьковской области. Да что тут интересного. Ездили в лес на машинах побригадно: двадцать — двадцать пять человек. С конвоем. Забросят утром на делянку. Снег по пояс. Конвой вокруг рабочей зоны лыжню пробивает, границу. Кто лыжню пересечет, — значит, побег. Валят деревья макушками в одну сторону, чтобы сучкорубам удобнее было идти с топорами. Валят трое: двое двадцатидвухкилограммовой пилой режут, третий вилкой направляет дерево в сторону. Возят по дороге-лежневке, ледяной, гладкой. Сани со стойками. Лошадь по ней кубометров до десяти тянет. Одежду дают новую: фуфайку, штаны теплые, валенки… Вот и вся работа.

— Ну, а как получалось? Говорите, два года в бригадирах держали?

— Бригада передовой была. Там ведь тоже все это есть: и доска показателей, и план, и все остальное.

Допроса в тот день не получилось. О перстне Клепиковой не хотелось вспоминать. На следующий день я позвонил своему знакомому — начальнику транспортного цеха деревообделочного завода — и рассказал о Гончарове. Знакомый выслушал рассказ с большим интересом и обещал посоветоваться с директором. Я не ожидал, что он так скоро позвонит.

— Давай его нам. Мы его экспедитором на лесопункт пошлем. В Кировскую область. А месяца через два, если не сбежит, посмотрим. Может быть, и на собрании обсудим, и на поруки возьмем.

Один вопрос был решен. Гончарова брали на работу. Предстояло решить другой. Главный. Но я знал, какие препятствия ждут меня.

— На поруки можно отдавать только людей, совершивших впервые малозначительные преступления, — твердо заявил прокурор. — Учтите: впервые и малозначительные. А Гончаров — рецидивист.

— Но он решил покончить с прошлым.

— Превосходно. Через два года, как только он отбудет наказание, я первым пожму его руку.

— Но Гончарову нужно помочь теперь, когда он решительно настроился, а, пробыв два года в колонии, среди таких же, сохранит ли он это стремление?

— Предположим, что нет. Что из этого? Не могу же я изменить закон. Для чего тогда закон, если каждый будет толковать его.

— Но те, кто издавал закон, не видели Гончарова, они видели преступника вообще. А нас посадили, чтобы мы применяли закон к конкретным людям…

В этот день прокурор мне ничего не сказал. На утро, когда все следователи, как обычно, собрались у него на пятиминутку, он проворчал:

— С этими поруками начнутся теперь перегибы. Повыпускаем, а потом будем собирать. Покажи мне его, что ли. Пусть привезут. Или подожди. После обеда сами сходим.

Соседей по камере было трое: скупщик краденого, высохший старик с фигурой, напоминающей палку, на которой торчало утолщение в виде лысой головы; базарный вор по кличке Полундра, самодовольный и круглолицый; и крупного сложения инвалид с деревянной ногой и хриплым, словно испорченный кран, голосом. Он сидел за хулиганство.

От скуки и безделья они постоянно грызлись. Начинал обычно инвалид.

— Ты бы, старик, хоть на старости прикоротился барышничать, — сипло говорил он. — От тебя молодым порча. Шел бы ты в сторожа.

— Иди, работай! — выкрикнул барышник тонким, визгливым голосом. — Я всю жизнь холку тер. Работаешь от метра и от куба, а получать хрен знает откуда.

— Ну, это сразу видно, какой из тебя работник был. Всю жизнь воров обсасывал.

— Воров?! — опять взвизгнул барышник. И-их, да разве это воры? Сразу продали, суки. Не на прибыль, а на погибель взял.

— Не хочешь в сторожа, шел бы в дом инвалидов.

— А ты почему не шел? — выкрикнул старик.

— Водки там не дают, — лениво прохрипел инвалид.

Третий, Полундра, обычно вступал в разговор тогда, когда случалась возможность похвастать своими воровскими успехами.

— Воры они, папаша, разные, — заметил он. — Ты на всех не кивай.

— К-ха, к-ха, к-ха! — рассмеялся инвалид. — Ты еще скажешь, вор? Чистодел.

— А почему нет? Рассказать, как я последнего гуся взял? Шик! Подхожу к прилавку, они рядками разложены. Остановился около деда. А потом как запричитаю:

— Убьют человека, убьют! Что делают!

— Где, где?

— А вон, — указываю туда, где толпа погуще.

Старик обернулся, ищет глазами. Никакой драки. Повертывается назад и вдруг как закричит:

— Ой, гуся украли!

Оглядывает меня. Плащ на мне, шапка, а в руках одна папироса. Негде гусю быть. Глазам не верит. А я спрашиваю сочувственно:

— Что, папаша, гуся украли? Скажи, как быстро.

И пошел не спеша, пока в толпе не пропал. Гуся-то я своему союзнику, Рыластому по кличке, сунул, а тот в толпу шмыгнул, пока дед лупил глазами по сторонам.

…Так было и с ним. Дела обделывались ловко, а сроки наматывались один на другой. Пока Гончаров был столь же молод, как Полундра, он принимал деньги, вино, свободу, праздность, друзей, как оно есть. Теперь, когда жизни осталось на два приличных срока, он уже не испытывал восторга от воровских успехов. Прежде он всегда находил внутри себя точку опоры. Теперь он утратил ее. Когда пересматривал прошлое, убеждался, что всю жизнь делал то, что менее всего хотел делать.

Началось это еще в колонии для малолетних. С карт, которых он никогда не любил.

После драки со Шмелевым он сторонился ребят, искренне чувствовал себя виноватым и обещал себе, что такого с ним больше не повторится.

Однажды к нему в палату зашел Костя Быстров, по прозвищу Сэр, воспитанник старшей группы. На его лице играла насмешливая улыбка.

— Хочешь в карты?

Виктор отрицательно покачал головой.

— Ах, я и забыл. Ты же целый год исправляешься!

«Исправляюсь! — гордо подумал Гончаров. — И не хотел бы видеть перед глазами твою воровскую хрюкалку», — но неожиданно для самого себя сказал:

— Под-думаешь. Просто не умею.

Быстров мгновенно ухватился за этот ответ.

— Какой вы незрелый, сэр. Хочешь, научу? А ну-ка, подвинься. — И вытащил из кармана колоду карт.

В конце концов игра обернулась тем, что Гончаров проиграл пайку хлеба и сахар.

Во время обеда воспитательница подошла к Виктору.

— Почему ты ешь суп без хлеба?

— Я… Я его… — мялся он. — Я его съел уже.

— А что у тебя в кармане? Ага, хлеб. Да и сахар тут. Что это значит, Гончаров? Чтобы сейчас же съел. При мне.

После обеда Быстров ожидал Виктора в коридоре.

— Где же хлеб?

— Воспитательница заметила.

— И, скажешь, заставила съесть? Старо! Я с воспитательницей в карты не играл.

В ужин Виктор передал Быстрову хлеб и сахар через ребят, по рядам, а сам хлебал пустой суп. Когда вышли из столовой, Гончаров уныло глядел на закат, на беготню детей по спортивной площадке. Подошел Костя.