Борис Подопригора - Запомните нас живыми

«Владимир Никитич, знаю, к «Зениту» отношение в Москве непростое…» – «”Зенит”, конечно же, чемпион. Когда будет – поздравлю… – он достал из кармана и еще раз взглянул на мою визитку и неторопливо продолжил, – сейчас другой футбол. Не лучше и не хуже. Просто – другой… Как и люди. Тогда мы все друг друга знали. Дружили семьями… Безо всяких команд – «Спартак», «Локомотив», тбилисцы. Вот, – продолжил Владимир Никитич, – один наш спартаковец увлекся женой «чужого» вратаря… Мы все в курсе. А тренер – черт его знает… А тут – пенальти… Если бы он забил – в «Спартаке» его бы не было… Или еще: кто-то заболел у… фамилию не надо. А он – на сборах. Лобановский всюду был вхож, но тут что-то не получилось. Тогда Сабо – был такой футболист – позвонил в Будапешт. После этого сам Кадар просил Брежнева помочь нашему хлопцу… Знаете, что Брежнев сказал? «Теперь я знаю, что вы победите!» И победили ведь… Футбол учил порядочности, добру… Тогда болели за это. А цвета команд – это символ верности, а не раздора, как сейчас… Ладно бы шоу. Но стадион становится суррогатом вольницы, если хотите, школой ненависти. Это – для одних. И ареной для 90 минут славы по контракту для других. Хорошо, если славы… И для игроков, и для журналистов».

Он явно нашел благодарного слушателя. Но говорил не столько мне, сколько себе. Через паузы выбирая из своего богатого словаря единственно точное слово. Как будто подводил итог. Деликатно обходил фамилии знаменитостей, если в приведенных им эпизодах они не заслуживали его похвалы. Его волновал не сам футбол, а отражение в нем нашей повседневности. А ее он чувствовал не только тонко, но и мудро. Сказал что-то вроде: «Стадион – это ведь зеркало, а не бахча». Я еще подумал: почему его не приглашают на весомые аналитические телепрограммы?

«В Питере был один великий комментатор – Виктор Набутов. Хотя ревнивый… Тогда на чемпионат вместо него послали не меня, а Спарре. Но он не поверил… Вот чьим именем нужно стадион ваш новый назвать! Вы спрашиваете – Гена Орлов? У него ленинградского «придыхания» больше, чем… Он тоже ревнивый. Как и Кирилл (Набутов)… Ревновать надо к «себе-лучшему». Чтобы задать новую планку. Себе задать. А не сравнивать другого с собой. От этого – только дрязги. Но в той передаче («Опять о футболе») мы с Орловым не ругались… Просто ради двух фраз – одну с кивком, другую с «нет» – на эфир не приглашают. Вообще-то я люблю питерцев. У вас еще много интеллигентных идеалистов. Снизу – наивность. Сверху – гонор. Ни там и не здесь, – Маслаченко пальцем показал вверх и вниз, – проку не будет. Так что, лучше посередине…». Он говорил еще и еще… «Владимир Никитич. Вас очень интересно слушать. Увы, спешу. Извините».

Мои питерские знакомые удивились тому, что случайный, в общем-то, разговор я запомнил так подробно.

Вечером 14 ноября 2010 года Владимир Никитич поздравил меня с чемпионством «Зенита»… Спустя четыре дня газеты сообщили, что у Маслаченко – инсульт. 28 ноября его не стало. Спасибо Вам, Владимир Никитич. О Ваших словах я буду еще долго думать.

О своей первой профессии опять приходится вспоминать под «третий тост». 26 июня 2012 года не стало «главного» переводчика афганской войны Геннадия Клюкина. Почему главного? Потому что в 24 года он, выпускник Военного института иностранных языков, прибыл тогда еще в королевский Афганистан. Из него он окончательно вернулся спустя шестнадцать лет, из которых двенадцать – прерывались лишь отпусками. Восемь лет при этом в Афганистане шла война. Книга рекордов Гиннесса не знает более длительной командировки на войну. Еще сложнее сравнить его с кем-либо из неафганцев по владению языком дари, ставшим для него родным по судьбе. Да и большинство афганских таджиков знали язык Омара Хайяма хуже, чем переводчик – «тарджуман Геннадий». Может, из-за этого он в дальнейшем и не искал иных жизненных вершин. Ибо ему покорились главные профессиональные. А становиться коммерсантом ли, политологом, общественным деятелем – он не мог по генетической «невсеядности» русского офицера и «доблокадного» – по нравственной планке – ленинградского интеллигента… Трудно об ушедшем писать в жанре некролога, если его жизни хватит на несколько книг. И вообще писать о нем трудно. Геннадий Клюкин умел увлекательно говорить о самой продолжительной из отечественных войн, не рассказывая о своем в ней участии. Вообще он исповедовал принцип – о себе только с иронией. Притом что его голосом отдавались распоряжения «старших шурави» Варенникова и Гареева. Его же голосом им отвечали президенты Бабрак и Наджибулла. Афганские министры и иные советские генералы не всегда дотягивали до участия этого, по последнему званию, подполковника в их переговорах. Да и не всегда соответствовали интеллектуальному уровню Геннадия Николаевича, порой снимавшего переговорное напряжение уместной цитатой из того же Омара Хайяма. Кстати, из его четверостиший во многом складывалась и жизненная философия самого Геннадия Николаевича: «Тот, кто мир преподносит счастливчикам в дар, / Остальным – за ударом наносит удар. / Не горюй, если меньше других веселился. / Будь доволен, что меньше других пострадал». В остальном Геннадий Клюкин оставался незаметным, но незаменимым – высшая оценка переводческого мастерства. Его младшие коллеги вроде будущей телезвезды Евгения Киселева остались лишь учениками на не пройденном ими пути к профессии востоковеда-практика.

После возвращения из Афганистана через полтора года после вывода наших войск мало кто видел его в военной форме. С совсем не юбилейными наградами – кто теперь сможет расшифровать их историческую подоплеку? Хотя в книгах об афганской войне его имя встречается чаще, чем имена других переводчиков. Последний военный советник СССР в Афганистане генерал армии Махмут Гареев оставил такую надпись на подаренном Геннадию Николаевичу экземпляре своих мемуаров: «Лучшему переводчику афганской войны». Задолго до его ухода в нашей с Андреем Константиновым будущей книге нашлось место единственному из «тарджуманов-шурави» – «самому крутому из генеральских переводчиков Гене Клюкину».

И еще. Возможно, это единственное его публичное откровение об афганской командировке: «Восемь лет войны я прошел с одним пистолетом, в котором был единственный патрон. Он-то и давал мне уверенность в том, что живым в плен афганцам я не сдамся». «Афганцам» он и не мог сдаться. Он им посвятил лучшие из 64 лет своей «божественной командировки на землю»: «Даже гений – творенье венца и краса – / Путь земной совершает за четверть часа. / Но в кармане земли и в подоле у неба / Живы люди, покуда стоят небеса…»