Владимир Хазан - Исцеление для неисцелимых: Эпистолярный диалог Льва Шестова и Макса Эйтингона

1-ая глава – Соблазны и очарования «Афин» – дает характеристику эллинской культуры и раскрывает заложенную в ней антиномию одновременного утверждения жизни и смерти. 2-ая глава – Заветы Ерусалима – устанавливает творческую сущность еврейского духа и смысл лежащей в основе его манифестации отказа от создания «кумиров». 3-я глава – Между «Афинами» и «Ерусалимом» – вскрывает борьбу эллинского и еврейского духа как основу европейской культуры и выясняет творческий смысл этого духовного конфликта в аспекте судеб еврейского народа и человечества.

Как и все другие части книги, трехглавной планировалась и последняя часть, в которой намечалась «роль экзистенциальной философии Шестова как попытки философского раскрытия библейского откровения, в преодолении современного философского кризиса».

1-ая глава – Философия на распутье – выясняет смысл современного кризиса философии в перспективе вечного круговорота философской мысли. 2-ая часть <sic> – Трагедия экзистенциальной философии – освещает срывы экзистенциального мышления у Киркегаарда, Ничше и других мыслителей этого направления. 3-я глава – Библейская мудрость, как предпосылка возрождения философии – показывает преодоление этих срывов в философии Шестова на основе библейского откровения.

В заключении автор ставил перед собой задачу определить «органические пределы философского мышления как трагедию философского творчества» и показать, «каким образом “система в бессистемности”, динамический принцип философствования Шестова, имеющий свои корни в еврейском духе и библейском откровении, утверждает и преодолевает эту ограниченность».

Книга планировалась в виде солидной монографии – с разнообразными указателями: библиографии Шестова, литературы о нем, индексами имен, основных обсуждаемых проблем и понятий.

Остается только посетовать на то, что столь капитальный, по крайней мере, для своего времени, труд о Шестове не был издан. Впрочем, мы доподлинно не знаем, был ли он вообще написан. Судя по тем кускам, что сохранились в архиве Шора, прежде всего связанным с желанием и необходимостью конкретизировать замысел автора, «расписать» его в той или иной степени подробно, не только с точки зрения перспективного плана, но и в качестве вполне осязаемых и конкретных текстовых фрагментов, работа должна была приобрести весьма основательный размах. Трудно сказать, что помешало ее полному осуществлению, завершению и изданию. Скорее всего, внешние и внутренние причины носили «встречный» характер и взаимообусловливали друг друга.

Если говорить о внешней стороне дела, то, помимо сугубо материального, финансового фактора, существовала, очевидно, еще одна весьма существенная проблема, обойти которую для полного и ясного ответа на вопрос, почему книга Шора о Шестове в Палестине не появилась, невозможно. Письмо Шора Эйтингону от 31 марта 1940 г. открывает, что выдвигаемая им интерпретация Шестова как еврейского философа вызвала несогласие и даже, возможно, резкую полемическую реакцию в кругах палестинского интеллектуального истеблишмента («официальных академических кругов», как они названы в этом письме). Шор полагал, что действием именно этих сил объясняется задержка его выступления на радио с лекцией о Шестове, заявку на которую он подал еще 12 декабря 1939 г. (см. выше, прим. 3, с. 238). Касаясь сложившегося неопределенного положения, он писал Эйтингону:

С радио у меня странные отношения. После того, как Лубрани несколько раз подтверждал мне, что доклад о Льве Иса<а>ковиче принят и будет поставлен в программу, он в письме, связанном с докладом о Марке Шагале, который я ему предложил и который он обещал поставить в программу в апреле, неожиданно сообщает мне, что о времени прочтения доклада о Шестове он мне пока ничего определенного сказать не может: как будто и не отказ, а как будто и отказ. Во всяком случае, когда я буду читать о Шагале, то сумею с ним «вплотную» поговорить о Шестове. Боюсь, что этому докладу мешают какие-либо веяния из наших официальных академических кругов. За последнее время мне пришлось встретиться с такими неожиданными сюрпризами в области человеческих отношений в сфере культурной работы, что я перестал чему бы то либо удивляться. Во всяком случае, дела этого я оставить не хочу и буду добиваться этого доклада. В связи с этими колебаниями нашего Радио я прошу Вас пока никому не говорить о том, что я должен читать о Шагале. Кто знает: вдруг с какой-нибудь неожиданной стороны подуют неблагожелательные веяния и помешают этому делу.

В конце концов, радиолекцию о Шестове Шор, как было сказано выше, 25 апреля 1940 г. прочитал. Однако, говорилось в том же письме далее,

это упорное сопротивление каких-то кругов ерусалимских в отношении к Льву Иса<а>ковичу и его учению заставляет меня посоветоваться с Вами о<б> одном плане, который давно уже занимает меня. У нас, евреев, никогда не было подлинной философии, подобной греческой или немецкой от Николая Кузанского до Лейбница и Гегеля. Не было ее, потому что не было у нас Ренессанса, т. е. опыта духовной свободы. Спиноза был единственным еврейским философом, стоящим по ту сторону религиозной догмы; и не случайно, что он оказался выброшенным из еврейской национальной среды. Вторым еврейским философом был

Лев Иса<а>кович, – и снова видим мы, что еврейская официальная «наука» не принимает его. Ренессанс же, т. е. опыт духовной, творческой свободы есть основная и насущнейшая задача нашего национального существования. Если мы не сделаем попытки поставить и осуществить ее, мы будем снова – и на этот раз не в силу внешних, но в силу внутренних причин, а значит по своей вине, – мы будем снова отброшены на старые позиции ортодоксально-религиозного существования за оградой закона и за стенами гетто.

Вся моя художественно-просветительская работа приобретает свой смысл в перспективе этой задачи, о которой я в этом письме могу лишь совсем кратко упомянуть. Такую же работу следовало бы начать и в области философии, более камерно, интимно, «катакомбно». И мне кажется, что формой такой работы, территорией ее могла бы быть некая «___________»[131], или Общество имени Льва Шестова, которое поставило бы своей целью: а) Изучение творчества Л. Шестова, б) Распространение его учения и в) Свободное философское исследование вообще. Здесь, в Палестине, есть культурные силы, которые могли бы принять участие в такой работе; но сейчас они находятся в разброде; такое общество помогло бы им найти друг друга и создать атмосферу взаимного понимания и сочувствия.

Мне бы очень хотелось знать Ваше мнение по этому вопросу. Если бы такое общество сорганизовалось, то председателем его никто другой не мог бы быть, как Вы, дорогой Макс Ефимович. Ученым секретарем был бы Генрих Леопольдович Ловцкий. Я бы взял на себя Тель-Авив. Интенсивной работы такое общество производить, конечно, не могло бы, это было бы не в природе его. Но несколько заседаний и докладов в год и, быть может, ежегодник философский – это задачи, которые можно было бы без большого труда осуществить. Конечно, если бы покойный Зандбанк был бы еще жив, то многое было бы облегчено. Незадолго до его смерти мы обсуждали с ним план издания сборника, посвященного Льву Шестову, и только его неожиданная смерть помешала осуществлению этого плана. Быть может, в первом сборнике Шестовского Общества можно было бы в нескольких словах упомянуть ту роль, которую сыграл Зандбанк в деле приглашения Шестова, и в связи с этим указать на культурную роль Зандбанка в Палестине. Однако все это подробности. Мне прежде всего хотелось бы услышать Ваше суждение обо всем этом деле. Конечно, окончательное решение о том, предпринимать или не предпринимать этого дела <sic>, можно будет сделать после личного нашего свидания, которое, я надеюсь, произойдет в скором будущем.

До тех же пор я ожидаю от Вас несколько слов о здоровье Мир<р>ы Яковлевны, о Ваших планах на ближайшее будущее и о том, как Вы относитесь к моему предложению о создании такого общества.

Шлю Вам наши самые сердечные приветы.

Очень может быть, что мысль о создании философского Шестовского общества в Палестине в определенном смысле перекликалась с парижским Комитетом по изданию книг Льва Шестова, проспект (подписной лист) которого Шор получил от дочери философа, Н. Барановой-Шестовой (см. фото № 15 и 15а). Высылая его из Парижа в Палестину одному из самых верных и преданных приверженцев и почитателей шестовского учения, Шору, она писала 2 марта 1939 г.:

Многоуважаемый Евсей Давыдович <sic>,

По указанию Николая Александровича Бердяева, посылаю Вам подписной лист на выходящие из печати книги моего отца, Льва Шестова.

Буду Вам очень признательна, если Вы найдете возможным принять участие как в подписке, так, по возможности, и распространении издания.