Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге

— Пугаешь? Я не из пугливых.

— Зачем мне тебя пугать? Я о другом. Книжная романтика кончится на второй день службы. Море каждому дает как бы испытательный срок. Одни его выдерживают, для других корабельная «проза» начисто убивает все мечты о «бригантинах», «дальнем море» и иной далекой от реального океана сентиментальщине.

Стоять вахту, Витя, в жестокий мороз — совсем не легкое дело. И мыть палубу, и картошку чистить на камбузе, и медяшку драить, и месяцами не видеть берега, от чего, естественно, когда-нибудь ты это поймешь, семейные отношения совсем не упрощаются… Выматывающие душу шторма — они красивы только на картинах в музеях. Все это и многое другое, дорогой, и есть наша реальная жизнь. Кому такое придется по нраву, тот остается на море.

— Но моряки не только же медяшку драят и чистят картошку на камбузе. По-моему, ты нарочно сгущаешь краски.

— Нет, не сгущаю. Как и вообще в жизни, у моряков бывают праздники. Но не из праздников же состоят месяцы и годы. Хочешь не хочешь, надо ориентироваться на будни. А они весьма хлопотные, эти будни… Учти и другое обстоятельство. Любовь к морю измеряется теперь и в другой плоскости, иной меркой, чем раньше. Ты подумай, какую цепную реакцию независимо от твоего или моего желания дала революция на флоте?

Сорокин прошелся по комнате.

— Скажем, раньше в парусном флоте мог успешно служить матрос, просто обладающий изрядной физической силой. Не бог весть на каких должностях, но мог. Позднее матрос — это уже и электрик, и радист, и комендор, и торпедист. То есть — специалист. На атомном флоте просто с десятилетним образованием очень трудно… Теперь рассуждай далее. Представляешь, какими специалистами своего дела должны быть эти моряки! Одним словом, синонимом понятия «моряк» становится понятие «ученый». Так что любовь к морю, дорогой, измеряется уже не эмоциями, а суммой и качеством знаний. Я, конечно, все это чуть-чуть утрирую, но в основе — это правда.

— Зато, если повезет, сможешь участвовать в замечательных походах. Мир увидишь. И потом, сколько среди вас людей с Золотой Звездой!

— Это ты по-молодости так говоришь. Слава — это штука проходящая, Витька. И не в ней дело. Сколько человек служит на флоте?

— Ну, наверное, тысячи.

Сорокин улыбнулся.

— Побольше. Намного больше… Вот и соображай, какой процент падает на Героев Советского Союза. Ничтожный… Как бы это тебе объяснить… Мечтать о славе, заслуженной славе, конечно, дело хорошее. Особенно в молодости, когда чувствуешь, что способен на многое… Но не в ней, славе, дело… Слава придет сама, если ее люди заслужили. Суть вопроса в другом: во внутренней потребности быть впереди, в закалке воли и характера таким образом, чтобы не спасовать перед трудностями, не отступить, если обстоятельства потребуют от тебя, пойти на риск и для общего дела не очень-то трястись за собственную сохранность, а такое на море бывает. И, к сожалению, не очень редко.

— Что же, по-твоему, если человек мечтает о подвиге, это уже эгоизм, себялюбие?

— Почему? Я такого не говорил. Наоборот, я терпеть не могу людей равнодушных, сонных или тех, у кого благополучие своей собственной особы заслонило все и вся. Без мечты о подвиге вообще не было бы ничего сто́ящего на свете. Ни побед, ни счастья, ни движения вперед. Но дело в том, что акт подвига — лишь производное от главного. Подвижничество, самоотречение — это свойства характера человека, его натуры, его миропонимания. Все дело в том, как скроен человек. Что у него за душой. Слава, Виктор, — вещь капризная… Жить лишь во имя ее — играть в ненадежную лотерею. В итоге можно оказаться банкротом с опустошенной душой. Удовлетворение человеку может принести только большое, настоящее дело. Если ему отдал и лучшие годы свои, и сердце — все, что имеешь. К тому же мотыльковая слава, она недолгая. На день-два. А когда люди оценивают дело всей жизни человека, здесь случайностей не бывает. Такая оценка — на века. Даже если она приходит и после смерти… Вот ты знаешь, например, Роберта Скотта и поход Нансена на «Фраме».

— Кто же их не знает?!

— Да, Скотта, Нансена, Амундсена, Седова — этих людей знают все. А что ты скажешь об Антоне Омельченко, Дмитрии Гореве, Кучине?

— Что-то, по-моему, читал или слышал. А вот что, точно не помню.

— Во время второй советской антарктической экспедиции 1956—1958 годов наши полярники открыли в море Дэвиса новый остров. У Берега Правды. И назвали его островом Горева. А на Берегу Отса есть бухта Омельченко.

— Значит, это наши моряки или полярники?

— Наши. Но не современники. Горев и Омельченко — участники той самой экспедиции в 1910—1912 годах, в которой Скотт погиб и которая навечно вписала его имя в историю. Кучин — штурман и океанограф — был в составе норвежской антарктической экспедиции на «Фраме». Его именем назван ледник на Берегу Бадда на Земле Уилкса.

— Почему же мы тогда ничего не знаем о его спутниках — русских?

— В том-то все и дело. До революции в России не очень-то дорожили именами своих героев. Иностранцы, те — другое дело. А на Западе кое-кому было совсем невыгодно показывать подлинную роль россиян в великих делах века.

— Откуда же появились эти названия островов, ледников, бухт?

— Они даны позднее. Как я тебе уже говорил, имени Горева, например, отдали должное лишь в 1958 году. Наши моряки. А между тем Скотт писал о Гореве и об Омельченко в дневниках как о людях высочайшего мужества. Когда судно Скотта «Терра Нова» шло к берегам Антарктиды, Скотт не уставал восклицать в дневнике: «Наш вечно бдительный Антон», «Ну, не молодчина ли этот Антон!». А «молодчина» Антон, между тем, десятилетиями оставался в безвестности. Как и Горев, и Кучин. Целая плеяда наших ученых — Болотников, Яковлев, Брегман и другие перетряхивали тонны архивов, чтобы восстановить историческую справедливость. А между тем, когда Скотт начал штурм полюса, Омельченко вел группу до середины ледника Росса. Он же на собачьей упряжке выручал и вспомогательную партию Эванса, и механика Лэшли и шел навстречу возвращающейся главной части экспедиции. И все это было забыто.

— А ты откуда все это знаешь?

— Когда готовились к походу, кое-что читал. А потом привелось с Болотниковым встречаться. Одним из тех, кто всю эту историю рассказывал. Кстати, Горев был в числе тех, кто нашел занесенную снегом палатку, где лежал мертвый Скотт. Он один из первых людей на земном шаре держал найденные на его груди письма и дневники, которые сегодня потрясают каждого. И таких людей забыли… Но, как ты видишь, история все же разобралась, что к чему. Несправедливость исправлена. Но через сколько лет!.. Я рассказал тебе об этом для другого: разве ради славы шли почти на верную смерть и Горев, и Омельченко, и Кучин! Ради науки шли… Ради нее одной… Кстати, после революции от Омельченко толком никто и не слышал о его подвигах. Скромный это был человек. В гражданскую сражался в Красной Армии. Служил сельским почтальоном. Первым записался в колхоз…

Сорокин задумался.

— Вот такой он всегда, истинный русский подвиг, Витя, — без позы, без хвастовства, без бития в литавры. Сделал человек свое дело так, как считал нужным… И полагал, что такое — естественная норма жизни. А норма-то была героической… Даже фамилии некоторых из них забылись. Вот только недавно удалось установить, что подлинная фамилия Горева не «Горев», а «Гирев».

Анатолий Иванович вдруг рассмеялся.

— Ты что? — удивился Виктор.

— Забавное обстоятельство вспомнилось. Знаешь, на каких собаках шел Скотт к полюсу?

— Откуда же я могу это знать?

— Их звали Цыган, Красавица, Жулик, Косой, Лохматка… Это их так Гирев окрестил. Закупались-то эти собаки в нашенском Приуралье. В стойбищах и селах Вайда, Гырман, Коль…

Витька засопел, соображая что-то свое, нахмурился.

— Все равно я пойду в морское училище…

— А я тебя и не отговариваю. Просто хочу, чтобы ты все взвесил. Все «за» и «против». Ты небось, когда мы тебе с уроками иногда надоедали с матерью, думал втайне: «Вот навязались на мою голову!..» Я тебя на корабли водил. Сам видел, они, что называется, набиты электроникой, автоматическими устройствами, радиотехникой… На одной романтике моря теперь не выедешь. Теперь моряк — это и инженер, и ученый. Причем отличный инженер. Так что с относительными знаниями на кораблях делать нечего…

Виктор явно пропустил это мимо ушей. Что-то другое думалось ему в эту минуту.

— А ты знаешь, я слышал, дядя Коля как-то сказал боцману: «Море! Море! — Витька передразнивал картавый голос Николая Ильича. — Стихи о нем пишут. Иногда я думаю: пропади оно, море, пропадом! Истоскуешься по земле и семье — свет белый не мил…»

Сорокин расхохотался:

— А это, Виктор, как говорят, уже «из другого источника». Уж я-то Николая Ильича знаю. Не один десяток лет вместе служили. Его от моря и за уши не оттянешь. Это прирожденный моряк, и без кораблей он, ей-богу, умрет…