Василий Немирович-Данченко - Соловки

— Тятька у тебя, поди, большой плут был?

— По торговой части, по нашим местам, без этого не обойдешься. Потому делиться нужно. Другому вся цена грош с денежкой, а ты ему пять сотенных подай, потому жадность эта у них оченно свирепствует. Особливо ежели с купцом дело имеют.

— Народ!

— Народ ноне норовит, как бы тебе с сапогами в рот залезть.

— Кая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит?

— Ну-с, хорошо. Осмотрел левизор мост и оченно доволен остался. У нас из ели мост-от строен, а тот удивляется — какая, мол, лиственница отличная! Отлегло от сердца у тятеньки… И закурили же они тогда.

— Как с этого случаю не закурить!

— Ну-с, хорошо. Закурили они. Две недели из дому пропадали, маменька даже в полицию объявку подали. Там успокоили. Будьте благонадежны, говорят, тут окромя запою ничего нет. Супруг ваш, опричь трактиров, нигде в таких чтоб местах не бывают. Наконец, вернулись тятенька и сейчас меня. «Собирайся, — говорят, — в монастырь, великое есть мое усердие, и значит, чтоб ты там год тихо, смирно, благородно, потому, может быть, еще такой случай будет, так угодничков Божьих обманывать не годится… Пригодятся! Великие они за нас грешных молитвенники и предстатели. Помни это!» И таково ли все ласково, а допрежь того на всякой час тычок был.

— У вас, у купцов, насчет этого оченно неблагородно!

— Невежество, что говорить!

— Одначе и не учить нельзя!

— А только бей с разумением. Любя, бей. Наказуй по человечеству!

— Что говорить! Известно — господа купцы, поди, не одну скулу вывернут.

— Ну-с, хорошо… Снарядили меня, подрясник тонкого сукна сшили, скуфейку бархатную — все, как следует, и отправили. Как приехал я в монастырь, словно в рай попал. Благолепие, смиренство, насчет обращения — благородно. Точно я опять на свет родился.

— Работал?

— Как же! По письменной части занимался… Как пришло время к отцу ехать, и заскучал я… А тут отцы-иноки: оставайся у нас, потому в мире трудно, в мире не спасешься. У меня, говорю, невеста есть. — «Оженивыйся печется о жене, а не оженивыйся о Господе»… Думал я, думал, наконец, и порешил в монастыре оставаться. Тятенька сами приезжали. Ничего, не попрепятствовали; живи, говорит, потому за твои молитвы Господь меня не оставляет!

— Много у вас из купцов? — вмешался я.

— Из купцов во всем монастыре — человек шесть наберется!

— А остальные?

— Из крестьян все… сами увидите нашу обитель пресветлую.

Монашек-подросток говорил медовым, певучим голоском, поминутно закатывая глаза вверх.

— Много у вас, поди, чудес? — вступила в разговор синяя чуйка.

— Чудесов у нас довольно!

— Что говорить! А тятенька ваш какой губернии будут?

— Из Сибири.

— Далеконько… Одначе, и у нас по Волге насчет подрядов — вольно. Дело чистое. С казной — не с человеком… Никого не грабишь, а деньги сами идут!

— Как кому Господь!

— Известно, без него куда уйдешь… во всей жизни так-то.

— Одначе и угоднички помогают. В болезнях примерно!

— Всякое дыхание хвалит Господа!

— Верно твое слово!

Качка становилась все сильнее и сильнее.

— Ну, будет потеха, — заметил моряк-монах другому, машинисту, только что выскочившему из камеры, где помещался котел. На этом тоже была скуфейка, только он снял рясу. Все его лицо было словно обожжено зноем и окурено дымом. Он с наслаждением вдыхал свежий, холодный воздух, навеваемый все крепчавшим северным ветром.

— А что, сиверко?

— Да, вишь, оно — боковая и килевая!

— Искушение!

Почти вся палуба была покрыта мучениками. Вопли и стоны раздавались всюду. Больные быстро теряли силу; после первых двух пароксизмов они неподвижно лежали, не имея силы даже повернуться «с одного галса на другой», как объясняли моряки-монахи. Некоторых перекатывало с одной стороны парохода в противоположную.

— Господи!.. Око всевидящее!..

— Ой, труден путь!

— Только что чайку попила, и таково ли приятно попила!..

— Помру, отцы родные!

— Монашки благочестивые, — бросьте вы меня, рабу, в море, потому нет моей моченьки!

— Грехи мои тяжкие!.. За всякий-то грех теперь… ой…

— Собрать на молебен надо бы. На Зосиму и Савватия!.. Молебен угодничкам! — предлагали монахи по силе возможности.

Публика, разумеется, струсила еще больше. Молебен — значит, есть опасность. Старухи завыли, как сумасшедшие. Юноша в гороховом пальто, полчаса назад бодро пожиравший магнезию на том резонном основании, что с кислотами желудка магнезия образует нерастворимые соединения и предотвращает рвоту, катался теперь по палубе, призывая на помощь святого Тихона Задонского и обещаясь по прибыли в монастырь заказать три молебна с водосвятием. Куда девалась и химия: он чуть ли не громче всех требовал молебна, сознаваясь во всех своих прегрешениях.

— Полноте трусить! Никакой опасности нет! — утешал его отец Иван.

— Как нет опасности? Ой, св. Зосим и Савватий… Помоги мне, грешному. А я еще магнезии. Вот и нерастворимые соединения. Святый Боже! Нельзя ли повернуть обратно в город? Пожалуйста, поверните обратно!

Наступала ночь, а волнение все усиливалось. Паруса собрали: ветер, пожалуй, изорвал бы их в лоскутья. Валы поднимались выше бортов корабля. Пароход то вздымался на их гребнях, то вдруг его сбрасывало вниз, в клокочущую бездну. Бывали моменты, когда он становился почти перпендикулярно. О. Иван делался все озабоченнее. Вот один вал опрокинулся на палубу и прокатился по ней от кормы к носу.

— Сгоняй народ в каюты и трюмы?

В одну минуту палуба была очищена. На ней остались только о. Иван да матросы, которых сбивало с ног каждым порывом неудержимо ревущего норд-оста… Отверстия трюмов и люки кают были закрыты.

— Будет буря! — заметил сквозь зубы о. Иван.

— Никто, как Бог… Молебен бы! — робко проговорил рулевой.

— Стой у руля, да гляди, куда правишь. Ишь разыгралась как!..

Я сошел вниз, в каюту второго класса.

— На дно идем! — слышались всхлипывания батюшки протопопа.

— Господи! Скажи ты мне, Христа ради, давно мы по дну плывем? — обратилась ко мне микроскопических размеров старушка…

— Ну, что, как ваша магнезия? — спросил я у юноши.

— Не-по-мо-га-ет! А по химии выходит хоро… Святители!.. Ой, грешен я, грешен! — И опять он заползал по полу.

— Батюшка, — приставала к попу толстая барыня. — Кай меня… Что ж ты? — немного погодя, повторяла она. — Какой ты поп, коли каять не хочешь?

— Несообразная! Подумай, как я тебя каять буду, коли у меня ни ряски, ничего нет. Кайся вслух, при всех. Церковь это допускает!

— Да у меня, может, какие грехи есть! Господи, неужели ж без исповеди и помереть?

— Коли в Соловки, к угодничкам едем, так все одно что с исповедью…

— Ты говоришь, ноне треска дорога будет?

— Племянник сказывал, быдто в Норвеге рыба дешевле! — слышалось в углу.

— Господи! И сколько-то я грешила… Люди добрые, простите меня…

— За что простить-то?.. — потешалась в углу чуйка, на которую качка не действовала.

— Как после мужа — вдовой значит — так с военным офицером спуталась… Ахти мне, горькой… Пять годов спутамшись была.

— Го-го-го!.. — хохотали в углу. — А давно ли это было, мать?

— Тридцать годков, голубчики, тридцать годков… Простите вы меня!

— Господь простит… Го-го-го… Как же это ты, мать, с офицером?

— По дурости, да по неразумию… Года наши такие… Опять же в великий пост ноне согрешила — яичком искусилась…

— Пять годов, говоришь, с офицером? — любопытствовала та же чуйка.

— Пять годов, родненький!

— Ну, если пять — ничего!

— За это тоже, поди, на том свете не похвалят…

Старуху точно обожгло.

— И сама я знаю, голубчики, что не похвалят… Наставьте, отцы, как мне мой грех замолить?

— А как кит-рыба нас в окиан-море поташит? — пристала ко мне другая старушка.

— О, Господи, беда это наша пришла!

— Веруй в Бога — главное! — наставлял поп. — Вот сказано: не весте ни дня, ни часа… Все, все, здесь помрем. Деточек только своих жалко… Как-то вы одни сиротами останетесь. Кто-то приютит вас!.. Вот оно — вольнодумство наше…

— Да неужли ж мы в самом дел потонем? — встрепенулся вдруг молчаливо сидевший в углу купец.

— Уж потонули, голубчик, уж потонули!

— Боже мой!.. Как же я тапереча буду… Праведники!

— Уж потонули… Все потонули… На тридцать верстов, может, под землю ушли…

Утром, на другой день по отплытии из Архангельска, когда я вышел на палубу парохода, во все стороны передо мною расстилалась необозримая даль серовато-свинцового моря, усеянного оперенными гребнями медленно катившихся валов. На небе еще ползали клочья рассеянных ветром туч. Свежий попутничек надувал парус. Тяжело пыхтела паровая машина, и черный дым, словно развернутое знамя, плавно расстилался в воздухе, пропитанном влагой…