Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

В Святых горах во главе стоят: дворянин, купец и мещанин. Именно, разбогатевший мещанин. К ним нужно присоединить и монахов из духовенства. Отсюда, при кулаческих порываниях, отсутствие изобретательности, предприимчивости, энергии. Оттого и келья, несмотря на свою неприглядность, все-таки не деревенским обиходом встречает вас, а затхлой, душной атмосферой городского мещанства… Соловецкий монах ничего не боится. Он говорит начистоту; все, что знает, выложит. Святогорец высматривает вас искоса, прикидывает каждое ваше слово. Вы высказываетесь, а он — молчок! Себе на уме! Нужно мне было посетить кой-какие хозяйственные учреждения. Просился показать мне грамотный и умный монах. Послали к архимандриту — благословит ли?

— А кто он такой (это про меня)?

— Писатель.

— Нельзя, нельзя! Помалкивайте.

И прислал ко мне послушника, от которого только и можно было добиться, что рассказов об удивительных качествах и святости отца архимандрита; поверить, так его преподобие только что чудес заживо не творит. Имя писателя, ученого открывает вам в Соловках все двери, архивы, библиотеку. Здесь оно же заставляет запираться от вас поплотнее. Опять-таки чисто мещанская черта. В Соловках монах свободен. Захотелось ему в лес — в лес уйдет, в море задумал — сел в лодку и был таков. Тут — дисциплина убийственная. Чтобы выйти за черту монастыря, инок, часто старец, спрашивается у архимандрита. В Соловках пользуются влиянием истые работники, а в Святых горах, напротив, верховодят уставщики, столпы монашеской обособленности и иноческого формализма. Северный монах здесь задохнулся бы несомненно. Он меньше всего черноризец. В Святых же горах инок византийского склада чувствовал бы себя как нельзя лучше. Разумеется, я говорю о Соловецком монастыре того времени, когда я там был, лет одиннадцать назад. Теперь и там сказывается монастырский бюрократизм, обличавшийся так энергично корреспондентами «Церковно-общественного Вестника». Теперь и туда нагнали византийцев, которые в эту рабочую, на религиозной подкладке, общину вводят такую мертвящую синодскую регламентацию, что, пожалуй, недавние работники и труженики уже рвутся из циклопических стен северной обители вон — на простор, на настоящий труд.

— Казначей послал вас просить к себе, — разыскал меня монашек в ободранной ряске.

— Куда это?

— В келью к себе, поучительной беседы удостоиться.

По-фарисейски сжал губы монашек, окидывая меня «пронзительным» взглядом и стараясь высмотреть насквозь, вероятно, для соответственного доклада тому же отцу-казначею.

Я пошел к сановнику обители.

Келья хоть куда! На столах узорочные скатерти, в окнах цветы, на полу ковер, две-три светские книжки даже, только не разрезаны, хотя, я думаю, пыль на них целыми годами копилась. Образа в окладах.

Отец казначей оказался рязанским купчиком: тип, бьющий в глаза. Молчит и воздыхает, а сам взгляда с вас не спускает, точно взвешивает вас. Зорко, зорко… По-лисьи высматривает. На разговор не вызовешь; выжидает, и чуть вы слово — так и видите, как он его подчеркнет и закрепит у себя в памяти. Драгоценный субъект для какого-либо из наблюдательных учреждений. Вот бы в Питер к Путилину. Настоящий помощник и сотрудник!

Такие типы, я думаю, каждому случалось встречать между кулачествующими купчиками. Стоит перед ним крестьянин, чуть не плачет, а он знай себе на счетах прикидывает и ухом не ведет, его не разжалобишь, он не сентиментален и каждого может разжевать и проглотить в лучшем виде. Рядом с ним улыбающийся духовник, черниговец, Кролевецкого уезда. Само добродушие, приправленное хохлацким остроумием. И клобук у него как-то назад сполз, открывая простое, честное лицо с живыми смеющимися глазами. Среди белого духовенства много таких, которые посытее, разумеется. У голодного попика все лицо в одну просительную складку сведено. И ответы какие различные.

— Отчего у вас того нет, другого? — любопытствую я.

— Не подобает монаху! — подумав, отвечает рязанский купчик.

— Глупы еще мы, вот почему! Кабы за ум взялись, давно бы сделали, — завершает духовник.

Нужно было видеть, какое смятение изобразил на своем лице отец казначей, когда я вынул записную книжку, чтобы внести туда несколько цифр самых невинных, вроде того, например, что всех монахов в обители 300.

— Это у вас что же такое?

— Для памяти, отец казначей.

— Так-с, для памяти. — А сам ерзает, усидеть не может. Ишь, какая книжка. Много таких делают нынче… Затейливая!

Рука то протянется к книжке, то назад. По пословице: «И хочется, и колется, и маменька не велит».

— Хотите посмотреть?

— Вот благодарю!

Точно ястребиными когтями захватил. Перелистывает… Глаза так и впиваются. Видимо, все запоминает.

— Это у вас что же? Про нашу обитель?

— Да.

— Писать будете?

— Буду.

Покачал головою. Так и изобразилось: не было печали…

— А это что обозначает, буквы о, а?

— Отец архимандрит.

Казалось, он глазами пронижет книгу, впился — не оторвешь. Наконец насосался всласть, отпал.

— Так-с. Нынче многие пишут… Занятно.

Стал я его расспрашивать, — скорее у медного колокола ответа добьешься. Опасливо по сторонам оглядывается, воздыхает, всего даже в пот ударило. Хорошо еще, что духовник был здесь. Тот мне поведал, что когда возобновляли обитель, на версе гор оказалась старая, полуразрушенная казачья крепость; только уцелевшие башни да часть стены, словно орлиное гнездо, висели над Донцом.

— Где они? — готовился я идти туда.

— Куда с ними! Мы их срыли.

— Вот тебе и на! Да это монастырь бы скрасило. Исторические воспом…

— Помилуйте! Не монашеское дело совсем; Бог с нею и с крепостью этою.

А башни, по рассказу, были очень красивы. И вся крепость оказывалась очень эффектною среди затянувшего ее лесного царства. Пушки там были. Одна из них и до сих пор перед собором жадно разевает свое черное жерло.

— А другие где?

— Да куда-то подевались, — совершенно равнодушно ответил отец духовник.

Другие монахи отрицают, впрочем, и башни, говорят, что были только валы нарыты там.

Заговорили о составе монастырской братии; оказалось, что публика у них чистая.

— Половина из благородных, духовных и купцов. Крестьянства мало, да оно у нас немое, не слышишь их. Истинные агнцы Божии!

Оно и понятно, что мужику не подняться в такой среде. В сорной траве всякая здоровая поросль заглохнет.

— Работают мало-мало. Мы на работе не стоим, потому работа от молитвы отвлекает.

— В Соловках иначе говорят. Работа на св. Зосима и Савватия — та же молитва.

— Что Соловки — мужицкое царство! У нас устав святые Афонские горы. У нас на Господские и Богородичные праздники певцы поют: «Господи Боже мой, возвеличился еси зело» медленно, и прочие стихи, переменяя на лики, поют чинно. При «Господи возвах», на иеродиаконах — пелена с кивотом, а во время псалмов ризничий и экклесиарх кадят кациями.

— Это что такое?

— Кадильницы, имущие, вместо цепей, рукоятки. Пища у нас поставляется по достатку и по приличию дней, обаче без излишества, и питие — квас хлебный; пианственных же отнюдь да не бывает. И много другого… Возьмите архимандрита Филарета творение о нашей обители — там найдете обо всем подробно.

Заговорили о красоте монастыря: тут вдруг на отца казначея точно благодать низошла — язык оказался.

— Это что! Вы наш монастырь летом посмотрите, когда лес «потемнеет». Тогда у нас хорошо. Только внизу сыро, зато вверху воздух здоровый. Птицы всякой у нас — тьма! Тучами летит и на разные голоса поет — Господа своего славословит. Стоишь, стоишь, слушаешь и радуешься творению Божию. Малая птаха лесная, а и та сердечком своим к небу возносится. Ликует — солнцу радуется, псальму солнцу поет. Хорошо у нас тогда. Век бы с обителью не расстался.

— Зачем же расставаться?

— Как зачем. Случается, в другие монастыри посылают. У нас такие дела бывали. Старца Амвросия помните, отче?

Духовник утвердительно кивнул головою.

— Перевели его за неумеренные поступки — горд был — в другую обитель — не выдержал, через несколько месяцев от тоски помер. А то еще какое дело случилось. Послушника мы прогнали — он назад. Его опять прочь — он возьми да и утопись в Донце. Вот какую приверженность к обители чувствуют. Кажется, век бы не ушел отсюда.

— А если обитель оскудеет?

— Что же! У нас в уставе сказано: аще же будет оскудение в обители — все равно, да претерпевают скудость со благодарением. Воздуха нашего у нас не отымут, гор также не возьмут! Донец все так же будет струиться.

— По Донцу вот скоро, говорят, пароходы пойдут.

— Монахи заводят?

— Нет. Начальство светское, от себя.

— Отчего же вам не заняться этим?

— Да не монашеское дело.