Александр Сметанин - Серая шинель

Вблизи нашей позиции встречаем группу командиров-танкистов с картами в руках. Один из них с тремя шпалами на петлицах кожаной куртки что-то говорит своим спутникам, показывая то на поле впереди позиции отделения, то на опушку виднеющегося вдали леса.

— Намечают пути выхода танков к переднему краю, — авторитетно заявляет Тятькин. — Скоро мы, братцы, вместе с танкистами врежемся в немецкую оборону, как нож в масло…

Слова Тимофея вызывают горький смех.

— Врезаться, может, и врежемся. Но далеко ли, Тимоха, уйдем? — Вдовин вопрошающе смотрит на ефрейтора. — В прошлом годе под Ростовом я и до первой траншеи не дошел. Ранило.

— Ну, на этот раз, Иван, немец стал не тот. Видишь, что под Сталинградом творится? Ведь сорок третий теперь, а не сорок второй.

— Значит, дойдем до второй траншеи?

— Может, и дальше… Конечно, пехотные отделения живут не долго, — внезапно ставший грустным говорит Тятькин. — С прошлого наступления под Великими Луками нас осталось во взводе трое: Журавлев, я да помкомвзвода.

— А остальные где? — бестактно вмешиваюсь я.

— Известно где, Серега: кто в наркомземе, кто в наркомздраве. Где же им еще быть?

Сразу же после возвращения в землянку я меняю на посту Чапигу, и он с Журавлевым идет в баню.

Как и тогда, когда я в первый раз заступил на пост, здесь, в траншее, после ухода Чапиги остаются одни звезды. То угасая, то загораясь вновь, они словно живые разумные существа перемигиваются со мной, пытаются развеселить меня, хоть как-то скрасить мое одиночество. Спасибо вам, звезды. Никогда раньше не думал, что вы можете быть такими ласковыми и добрыми.

Вот уже три недели я на фронте. Что удивляет меня, так это то, что я до сих пор не видел войны. Здесь так же тихо, как и на Урале, под Камышловом, где я служил в запасном полку. Нет ни стрельбы, ни бомбежек. Я, например, до сих пор не видел ни самолета, ни танка.

Тимофей говорит, что на войне так бывает, когда подолгу стоят в обороне. Еще он говорит, что вся война переместилась к Сталинграду. Там нужнее и снаряды, и танки, и самолеты. Да и Гитлер, по словам Тятькина, стал не тот. Не по силам ему везде наступать, как это было в начале войны.

Вьюжит сильнее. Я поднимаю воротник полушубка и поворачиваюсь к войне спиной, хотя этого делать и не положено. Я обязан вести наблюдение строго в сторону фронта.

Но Журавлева нет, а Тимофей, наверное, опять что-либо «травит» о послевоенных делах. Скоро сочинит какую-нибудь байку и про меня. Интересно, какую?

Пожалуй, хорошо, что я повернулся спиной к войне, к фронту. С тыла на позицию отделения движутся две темные фигуры, видимые на фоне снега. Кто бы это?

Окликать еще рано, далековато, пусть подойдут. Так, теперь в самый раз.

— Стой, кто идет? — набрав полные легкие воздуха, громко окликаю я.

— Командир взвода, — слышится знакомый мне голос младшего лейтенанта.

— Проходите!

Интересно, кто это с ним? Конечно, начальство, раз полушубок-то комсоставский.

— Кто на посту?

— Красноармеец Кочерин, товарищ младший лейтенант.

— Новичок, значит? Ну, здравствуй, Кочерин, будем знакомиться. — Тот, в комсоставском полушубке, подходит ко мне, протягивает руку. — Заместитель командира батальона по политической части старший лейтенант Фадеев.

«Вот вы какой, старший лейтенант Фадеев! — мелькает в моем сознании. — Интересно, за что вас так любят в батальоне? Почему Журавлев и Тимофей так часто вспоминают вас добрым словом?»

Пожелав мне успеха в несении службы, командиры уходят в землянку. Я опять остаюсь наедине со звездами.

Внезапно со стороны переднего края доносится гул разрывов, приглушенных расстоянием, стрекот пулеметов, вспыхивают бледные сполохи ракет.

Что это? Неужели бой? Неужели началось?

Как и положено, подбегаю к землянке, открываю дверь, скороговоркой докладываю:

— Там, на «передке», бой идет. Сильный. Тревогу, что ли, объявлять?

К моему величайшему удивлению это сообщение никого особенно не встревожило. Никто не схватился за оружие, не бросился из землянки вон, в траншею. Фадеев достал карманные часы, посмотрел на них и спокойно сказал:

— Немец в такое время, товарищ Кочерин, наступать не станет. Он темноты боится. Скорее всего наших разведчиков обнаружили. Вот и подняли переполох. Иди на свое место, Кочерин.

Чертовщина какая-то! Я ожидал чего угодно, но не этого. Пусть не назвали меня молодцом, не похлопали по плечу за проявленную бдительность. Пусть! Но я полагал, что все, как в настоящем бою, займут места на позиции, Галямов установит свой ручной пулемет, ввинтят в гранаты запалы, будут настороженно прислушиваться к гулу приближающегося боя, встанут рядом со мной плечо в плечо, как в старинном каре. А они и не пошевельнулись. И даже этот, старший лейтенант, спокойно так: «Иди на свое место, Кочерин!»

Ну что ж, я прошел на свое место в траншее. Стою, прислушиваюсь к отдаленному гулу боя, но он очень скоро затихает, и небо над передним краем опять становится иссиня-черным. Да, правы оказались, черти.

Тихо. Тятькин говорил мне, что он боится тишины на фронте. Особенно, когда находишься на «передке». Тишина, по его словам, ничего доброго не сулит, жди от фашистов какой-либо каверзы.

Меня сменяет Ипатов. С закоченевшими руками и ногами вбегаю в землянку. Начальства уже нет. Вернулись Журавлев и Чапига. Все ужинают. Сегодня интендантство потчует нас пшенной кашей со свиной тушенкой и чаем, который подогревается на печке.

— Вот кончится война, — облизывая ложку толстыми пунцовыми губами, говорит Тимофей, — вернусь домой, куплю себе банку тушенки, буханку черного хлеба и сразу все съем. Вкуснота!

Журавлев улыбается, не без лукавинки спрашивает:

— Ты полагаешь, что и после войны американцы будут тебе тушенку слать?

— А куда им ее девать? Поди и так каждый день жрут от пуза. Надоест.

— Нет, Тимофей. Они сейчас подкармливают меня и тебя, чтобы мы Гитлера били. Хозяевам Америки это нужно. Да и то за наши кровные, за золото…

— Не знаю, командир. Может, и прав ты… Кстати, что там насчет второго фронта сказали вам, партийным?

— Да ничего. Воюют в Африке с Роммелем да итальянцами. Вот и весь второй фронт.

— Ну а насчет нашего наступления? — не унимается Тятькин.

— Про это ни слова. Секрет. Но судя по всему — скоро. Знакомый сказал, что в типографии нашей дивизионки листовки печатают с призывами: крепче бить врага в наступлении.

Это была наша последняя ночь на обжитой позиции отделения. Я даже как-то привык за эти дни и к крохотной землянке, и к ее скромному по военным временам уюту, к размеренной, словно в карауле, жизни второго эшелона.

Утром командиры отделений получили приказ подготовиться к передислокации с целью занять положение непосредственного соприкосновения с противником.

Мне нравятся эти военные термины. В них есть что-то таинственно-торжественное, многозначительное, романтическое: «передислокация», «первый эшелон», «непосредственное соприкосновение».

Мы могли, даже обязаны были ждать поступления такого приказа в любой день, час, минуту, а когда его получили, все-таки встревожились. Даже Иван Николаевич. Не знаю, почему?

Быть может, потому, что опасность быть убитым увеличится? Что уже не будет у нас такого вольготного хождения в полный рост, без свиста снарядов над головой, без риска быть задетым шальной пулей?

Но ведь некоторые всю войну воюют именно так. С неделю назад все наше отделение ездило на разгрузку снарядов в район армейских артиллерийских складов на какой-то железнодорожной станции. И я сам видел, как один из начальников этих складов умывался в нательной рубашке прямо на улице. И даже чистил зубы! А красноармеец поливал ему из котелка и держал свежее полотенце. Мне все это показалось странным. А Тятькин почему-то назвал его «тыловой крысой».

Но все-таки, по-моему, Тимофей не прав. Не всем же быть на передовой. Надо кому-то и снарядами, патронами заниматься, кормить, обувать, одевать, лечить нас.

Итак, завтра на «передок», для меня таинственный и непонятный, полный тайн и опасностей. Я стану лицом к лицу с врагом. Между нами не будет никого, ничья спина меня не прикроет. Сотня, две сотни метров будут отделять меня от врага. Того самого, с которым сейчас связано все самое плохое и страшное в жизни моего народа. И я пойду биться с этим врагом. Жестоко, насмерть. Я обязан делать это по долгу советского человека, воина, мужчины.

Мы идем лесом, вытянувшись в длинную цепочку. Передо мной размеренно, как маятник, покачивается запорошенный снегом вещмешок Вдовина. Иван Тихонович идет вразвалочку, заметно косолапя. Такая у него походка.

Весь день он ахал и охал оттого, что придется оставить в землянке печку-времянку, которую смастерил собственными руками. По его словам, таких во всей дивизии нет. И радости Вдовина не было предела, когда старшина роты согласился-таки положить печку на сани. Иван Тихонович надеется, что и на новом месте мы будем пользоваться произведением его искусства.