Лев Квин - Горький дым костров

И все-таки…

Однажды отправился руководитель группы вместе с Иваном Ивановичем к железнодорожной линии выбирать новое «лежбище» для разведчиков — старое пришлось покинуть из-за того, что рядом партизаны взорвали путь и там работала фашистская восстановительная команда.

Спрятали сани в ближнем лесочке, а сами скрытно подобрались к путям.

Им повезло. Быстро нашли подходящую выемку, защищенную и от глаз, и от ветра. И главное — возле небольшого гарнизончика, охранявшего переезд. Уж здесь-то разведчиков искать не станут. С гарантией!

Можно было возвращаться. Осторожно выбрались на дорогу, Смотрят: совсем рядом… Федька! Тот самый засланный. Не торопясь, спокойно, по-хозяйски нагружает дровами комендантские сани. Чуть в стороне несколько солдат. Костер развели, хлопают руками, притопывают — греются.

Оба они переглянулись и, не сговариваясь, поняв друг друга по одному взгляду, пошли к Федьке. Открыто, не таясь, чтобы гитлеровцы раньше времени не заподозрили неладное.

— Здорово, псковской!

Иван Иванович, как доброму другу, протянул Федьке руку. Другой рукой он придерживал свой трофейный автомат «шмайссер», который кое-как запихал за полу шубы. А Проценко в это время, стоя спиной к солдатам, целился в Федьку из пистолета.

— А ну-ка, давай в сани! Живо!

Побелел Федька. Понял: одно только слово, один-единственный жест — и конец.

Послушался. Проценко и Фризен тоже запрыгнули вслед за ним в комендантские сани.

— Гони! Вон туда!

Рванули к лесу — только снег пылью из-под полозьев. Солдаты хватились, отбежали от костра:

— Эй! Теодорка! Куды! Куды!

Поздно!..

Подъехали к тому месту, где стояли надежно запрятанные между молодых сосенок свои розвальни. Фризен пересел на них. Поехал впереди, руководитель группы с Федькой — сзади.

Все шло хорошо, пока накатанный зимний путь петлял между деревьями. Но только выехали на опушку, за которой начиналось замерзшее болото, покрытое сухими зарослями рыжего камыша, как Федька, вроде бы уже смирившийся со своей неизбежной судьбой, вдруг проворно соскочил с саней и, петляя как заяц, понесся в камыши.

Андрей Дмитриевич, опомнившись, стал палить в него из пистолета. Куда там!

Но тут раздалась автоматная очередь из передних саней, и Федька на всем бегу грохнулся в снег. Настигла-таки беглеца одна из пуль, выпущенных политруком!

Когда они подбежали, Федька уже не дышал. Остановившийся взгляд уперся в низкие серые тучи.

— Молодец, Иван Иванович!

Руководитель группы обыскал труп, вытащил из кармана документы. Иван Иванович, опустив автомат, стоял рядом. На его помрачневшем лице незаметно было особого торжества.

— Что — жалко? — сообразил Проценко, — Эх ты! Убил, а теперь жалко?

— Так ведь я предателя убил, товарищ руководитель группы, и об этом нисколько не жалею. А жаль мне человека. Отец с матерью, наверное, есть, жена, дети…

— Это ты брось, политрук! — нахмурился руководитель группы. — Враг есть враг — и никакой к нему жалости!

А сам втихомолку подумал, что все-таки, наверное, хорошо, когда человек даже вот в таких зверских условиях, которые навязывает война, сохраняет способность жалеть, потому что самые страшные увечья вовсе не от пули и не от снарядного осколка. Самое страшное, когда черствеет душа. И постепенно, незаметно даже для себя самого, перестает такой человек реагировать на чужие страдания. А как же без такого верного барометра, как душевная чуткость, различать в сложнейших переплетах партизанской борьбы, кто перед тобой: друг или враг?

Намного позднее, совсем в другом месте и в другом отряде, острое чувство сострадания, непонятное даже некоторым его товарищам, помогло Ивану Ивановичу Фризену отстоять жизнь и честь хорошего человека.

Из центра была получена шифровка: ждите вражеских забросов. Под благовидным предлогом готовится засылка в отряд нескольких агентов.

И сразу же вслед за этим предупреждением явилась к партизанам небольшая группа пленных, бежавших из расположенного довольно далеко концлагеря. Один из них, исхудавший, с глубоко провалившимися большими глазами немолодой мужчина, назвался батальонным комиссаром.

Пленным никто в отряде не поверил. Они были сразу же взяты под стражу. Слишком уж явным и нарочитым показалось совпадение.

Но батальонный комиссар настаивал, отчаянью и горячо:

— Я прошу, я требую: если есть связь с Москвой или Ленинградом — проверьте! В такое-то время, в таком-то квадрате, с таким-то заданием был заброшен в тыл фашистам батальонный комиссар с радисткой. Вам должны подтвердить.

Судьбу пленных надо было решать немедленно. Боевая обстановка вокруг отряда складывалась крайне неблагоприятно. Нашлись такие, которые настаивали — и не без серьезных оснований! — на их расстреле. А для запроса требовалось время. Пока его пошлешь, пока там разберутся, пока пришлют ответ.

Фризен был в числе тех, которые считали, что следует все-таки запросить центр, даже идя на известный риск. Слишком уж яростно доказывал свое батальонный комиссар.

Хотя, с другой стороны, могло и быть, что он просто выгадывает время. В тех сложившихся условиях оно работало не на партизан.

Фризен, внешне спокойно и рассудительно, а внутренне холодея от волнения, доказывал на совещании, где решалась судьба пленных:

— Попробуйте сами поставить себя на его место. Был выброшен в тыл с заданием. Ранили. Попал в лапы гитлеровцам. Пытали, бросили в лагерь. Трижды бежал. Два раз ловили, наказывали по-страшному. И вот теперь, когда наконец добрался к своим, ставить его к стенке?

— Да врет он все! Слишком ты доверчив, Иван Иванович!

— А если не врет? — настаивал Фризен. — Что тогда?

— Нет, хватит! Будет с нас того «спасителя»!

— Так что теперь — на одного гада нарвались, значит, никому больше веры нет?.. Да поймите же, это им только на руку, если мы тут всех подряд подозревать начнем!..

Удалось все-таки добиться отсрочки. Послали запрос по рации.

Ответ был положительный. Центр подтвердил рассказ батальонного комиссара. Все до единого слова.

Оставили его в отряде рядовым бойцом. Воевал хорошо, выполнял любое задание. И остальным его товарищам по плену после короткой предварительной проверки тоже разрешили встать в строй.

Убили батальонного комиссара в одном из боев, Погиб геройски. Заметил своевременно, что командир находится под прицелом. Бросился к нему, прикрыл — и сам получил пулю фашистского снайпера.

Очень жалел его Иван Иванович. Ведь надо же, сколько выстрадал человек во вражеском плену и все-таки жив остался. А теперь, когда по ночам явственно слышен гул орудий на фронте, когда вот-вот уже надо ждать появления передовых частей Красной Армии, погиб…

Был первый по-настоящему весенний день. Тепло пригревало солнышко, снег в лесу осел, сделался ноздреватым и серым. Именно в тот яркий солнечный день, неожиданно подаренный партизанам как праздник, Иван Иванович вместе со всей своей группой угодил в плен.

В приятный плен.

К своим.

Партизаны соединились с наступающей Красной Армией.

Какое это счастье после ста восьмидесяти дней в глухих лесных трущобах оказаться в Ленинграде, пусть израненном, пусть с зияющими провалами в стройных рядах домов, пусть со слепыми квадратными дырами вместо окон, с еще неубранными мешками с песком на улицах, но все равно в прекрасном и чарующем Ленинграде!

Какое это счастье ощущать под ногами не чавкающую жижу, не талый податливый снег, а твердую брусчатку мостовой!

Какое это счастье просыпаться по утрам в чистой постели, улыбаясь, всматриваться в безмятежные лица еще погруженных в сон товарищей и знать, что ни тебе, ни им не нужно теперь вскакивать при малейшем шорохе и выбегать наружу, готовя на ходу к бою оружие!..

В Ленинграде Иван Иванович снова встретился с Михаилом Ассельборном. Хотя они и входили в состав одного партизанского отряда, но во время боевых действий виделись редко — группы были рассредоточены на большой площади. После перенесенных испытаний дружба стала еще крепче. К обоюдной симпатии прибавилось чувство уважения: пусть там конспирация, пусть разрозненность групп, а все же доходил до каждого из них слух о партизанских делах другого. Правда, теперь, в отличие от тех, казалось, таких далеких дней, когда они жили на квартире у инвалида в городке, им не приходилось слишком часто коротать время вдвоем. Появились новые обязанности, новые товарищи, боевые друзья, им тоже нужно было уделять внимание.

Иван Иванович написал домой, в Кулунду. Довольно быстро получил ответ. Тон бодрый, даже шутливый. Но он понимал, что семье нелегко. Все живы, все здоровы, сообщает жена, — и на том спасибо.

Михаил Ассельборн обрадовался за друга, однако сам заметно изменился в лице. Он никак не мог дождаться ответного письма жены.