Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине) - Кожемяко Иван Иванович

Корнилов побелел:

«Да, прав, прав был Антон Иванович Деникин, который представил мне список всех вольнодумцев из числа генералитета. Был в нём и Каледин, да не успел я заменить его на верного и послушного соратника.

А этот – возомнил себя героем. Как же, за Брусиловский прорыв, единственный из командующих армией, был удостоен Государем высшего воинского звания, сравнялся в чине с самим Брусиловым, Главнокомандующим фронтом и даже с Алексеевым, начальником штаба Ставки».

Корнилов с каким-то жалким выражением на лице, скосив голову, посмотрел на свои новые, не измятые ещё погоны генерала от кавалерии.

Он-то понимал, что его равенство с Калединым в чине было формальным. Полководческое отличие Каледина было получено на фронтах войны, а Корнилов – два генеральских звания, почти подряд, получил уже не от Государя, а от Временного правительства.

И знал, что за ним, в войсках, так и закрепились две оскорбительные клички: Пленный и Временный.

Ох, русский язык и русский человек, он-то ничего не скажет зря.

И вся армия знала, о ком идёт речь, ежели в солдатском кругу произносилось: «А Временный повелел, слыхали?» или «А Пленный-то наш, видать, не понял, что прежняя война завершилась».

Но так было угодно судьбе и Господу – по Его воле так переплелись судьбы этих двух людей, что, говоря об одном – надо было видеть, сразу же, и другого рядом. Но их оценки в солдатской массе и офицерской среде, как и их дела, их решения, были совершенно отличны друг от друга.

Если Алексей Максимович был всегда отмечен печатью высокого служения Отечеству, то Корнилов, скорее, прислуживал, отслуживал то, что досталось ему по случаю, но только не по праву и чести.

Каледин на этом заседании высшего Военного Совета вспомнил, как в майские дни 17 года его отлучили от командования 8-й армией, и как её принимал под свой начало ни кто иной, а именно Лавр Георгиевич Корнилов.

И как Каледин ему сказал:

– И что, Лавр Георгиевич, эти знаки, – он указал на Георгиевские кресты IV и III степени, (правда, слава Богу – до креста второго класса Корнилов не дослужился), как и у него самого, – не мешают Вам? От Государя ведь получены, а Вы – его семью под арест, чем и обрекли на гибель. Я это чувствую. Спросит ведь Господь за это, взыщет, не боитесь?

Скрипнул зубами Корнилов и спешным шагом, без ответа, вышел из кабинета.

Каледин даже вспомнил, как он сел в последний раз за свой рабочий стол, скрестил руки на груди и подумал:

«Странное дело, а я даже не жалею о случившемся. Командовать в это время армией – не велика честь. Вон, Деникин, из корпусных командиров – сразу стал Главнокомандующим фронтом. Ренненкампф – откровенный отступник и негодяй – в этой же роли.

Цареотступники, жалованные Государями чинами и орденами – Рузский, Эверт, да и досточтимый Алексей Алексеевич Брусилов, все командующие флотами – тоже очень легко смирились с отстранением Государя от престола и присягнули на верность Временному правительству.

Господи, Керенский, эта истеричка, да к тому же – и иудей чистых кровей, во главе России! Возможно ли это было в иное время?

Помню, как он приехал в армию. Кроме лозунгов, пустопорожних фраз, так называемой революционной трескотни, – ничего более никто от него не услышал.

А разговора о судьбе Отечества, о путях, по которым всем и должно идти – сторонился, уходил от них.

Каледин усмехнулся, широко, открыто. Он вспомнил, как во время пребывания Керенского в армии, дежурный офицер прибыл к командующему с докладом и обратился к нему привычно: «Ваше Высокопревосходительство…».

Керенский отшатнулся от него, как от змеи:

– Алексей Максимович! Как Вы смеете, мы ведь упразднили чинопочитание, единоначальное управление войсками, а у Вас тут процветает махровый монархизм.

– Это оскорбительно, – чуть не завизжал он, – и не совместимо с идеалами нашей демократической революции.

Каледин даже засмеялся, жёлчно и зло. Сцена встречи с Керенским зримо предстала пред ним:

– Александр Фёдорович! Господин премьер-министр, победу в вооружённой борьбе в современных условиях может одержать лишь жёстко централизованная, единоначально управляемая вооружённая сила.

Армия, в которой подорваны устои законности, правопослушания, единоначалия – не жизнеспособна.

И подступив к Керенскому почти вплотную, продолжил:

– Нигде, ни в одной отрасли деятельности общества, демократические, либеральные ценности, за которые Вы ратуете, господин премьер, не являются столь пагубными и вредоносными, как в армии.

Керенский онемел. Ярость так исказила его лицо, что он не мог даже говорить.

Каледин же спокойно и методично продолжил:

– Либерализм разрушает единство войскового организма, подрывает устои воинской дисциплины и единоначалия.

Только жёсткая централизация военной власти может привести войска к победе.

Иного, Александр Фёдорович, не дано. Ещё ни одно государство мира эту истину не опровергло.

И он тут же высказал свои размышления относительно того, что только монархия способна сохранить Россию, как единое централизованное государство.

Керенский даже взвигнул:

– Так вот оно что! Мы доверяли дело защиты свободной России – ярому монархисту. Это недопустимо. Это возмутительно!

И Каледин тут же был снят с должности командующего выпестованной им армии, и заменён, вот она ирония судьбы, Корниловым. Об этом мы уже говорили.

И тот, уже на первой встрече с офицерами заявил, что наиглавнейшей своей задачей видит искоренение вольнодумства и «калединщины» во вверенной ему армии.

И тут проявил себя генерал Вяземский, который публично заявил, что он не желает служить под началом человека без чести и совести.

Тут же поднялся из-за стола и вышел из зала.

Вспоминая это, Алексей Максимович не отводил своих глаз от лица Корнилова. А тот старательно прятал свои узкие глаза степняка от его открытого взора и в них всё больше застывали льдинки отчуждения, уже навек, и досады.

«Ладно, Бог с ним, – продолжил тянуть в мыслях Алексей Максимович, – временщик он и есть временщик. Долго не задержится Лавр Георгиевич на этом престоле. Сам же Керенский устрашится такого Главковерха».

Да и не это его поражало после того, как он был отлучён от армии.

Он увидел неведомую ему Россию. Голодную, разорённую, страшно напрягшуюся в ожидании перемен, без которых сохранить государство было просто невозможно.

«Боже мой, я не знал ведь своего Отечества. За него сражался, лил свою и вражью кровь, а не знал».

Даже в Петрограде, он это увидел своими глазами, свирепствовал голод. Люди были озлоблены до последней степени.

И ему на вокзале, он даже растерялся, нижние чины, проходя мимо, не отдавали воинской чести.

Более того, смотрели угрюмо и злобно даже на полного генерала, с Георгиевским крестом на груди.

Именно тогда он услышал впервые: «Отольются Вам, эксплуататоры, наши слёзы. Мы ещё поднимем вас на штыки. Недолог тот час».

Было больно. Ему не хватало воздуха. Он задыхался.

Его Россия, его народ, за который он не жалел ни крови, ни самой жизни, определили и меня во вражий стан.

Какие же силы это способны были сделать?

Я, не унизивший и не оскорбивший ни одного из братьев меньших, стал для них врагом. Почему? За что? Разве я заслужил это?

И далее, – Алексей Максимович горько улыбнулся – события нарастали, как снежный ком.

Слава Богу, что в июньские дни он не был в Петрограде. Одному Богу ведомо, как бы он повёл себя в этой ситуации.

Но он знал твёрдо – в стране, где единокровный народ стал проливать кровь друг друга – праведную и неискупаемую, надо ждать страшных бед и чудовищного развития дальнейших событий.

***

Сразу после отстранения Временным правительством от должности командующего 8-й армией – в Петрограде не задержался и, не медля – уехал на Дон.

Буквально несколько дней в отцовском хуторе, укрепили его силы. Он воспрял духом, напитался соками и силой родной земли, и успокоился: «Ну и ладно, отслужил своё. Хватит. Ни к какой силе в этой сутолоке примыкать не хочу. Останусь сам по себе».