Шпана (СИ) - Тамбовский Сергей

— Санька, Санька! — слышу писклявый голосок откуда-то справа, — ты, Санька, только не умирай! Что ж я без тебя делать-то буду?!

Медленно поворачиваю налившуюся чугуном голову направо и вижу мелкого пацанчика лет 10–12 в странной и нелепой одежде, какой-то балахон у него, подвязанный поясом в районе талии, на ногах тоже не пойми что… лапти что ли?

— Ну слава те господи, ожил, — обрадовался моему движению пацанчик, — как тя молонья-то шибанула, я уж думал всё, концы тебе пришли, весь синий стал. Ты давай, оклёмывайся скорее, нам надобно бы до ночи в ночлежку поспеть, а то закроют, мёрзни потом на дворе-то…

Поворачиваю голову налево — мы, похоже, лежим под какой-то лодкой, ребристый купол над головой, под задницей что-то твёрдое, похоже, что скамеечка лодочная.

— Ты кто? — спрашиваю я у мальца.

— Брательник я твой, Лёха, — размазывая слёзы по щекам, говорит он, — шибко тебя долбануло-то, забыл всё…

— Где мы? — продолжаю тупить я.

— Да там же, где и вчерась, в Кунавине, — отвечает малец, — харч промышляем… сёдни плохой день был, пару луковиц да полкраюхи хлеба выручили.

— А год сейчас какой? — задал я наконец главный вопрос.

— Я в годах не шибко понимаю, — продолжил всхлипывать мой неожиданный родственник, — в ночлежку придём, там спросишь. Ты лучше вставай, нам через мост на ту сторону надо, а то его разведут скоро, его ж на ночь всегда разводят, вот тогда точно под этой лодкой всю ночь дрожать будем.

— А фамилия у нас какая? И мать с отцом где? — сделал я попытку приподняться, кажется это получилось.

— Потаповы мы, а родителей у нас год уже почитай, как нетути ни одного — тятька бурлаком был, в прошлом годе повели оне баржу в Ярославль, так он и не вернулся оттедова, казывали, утоп он где-то под Кинешмой, а как и почему, то неведомо. А матушка наша в прошлом месяце померла от хвори… ты ж её выхаживал долго, дохтура приводил, не помог только дохтур, немчура поганая, только деньги последние выцыганил — и этого не помнишь?

— Не помню, — угрюмо сказал я, выбираясь из-под лодки, — ну пойдём что ли в твою ночлежку… только там ведь деньги наверно платить надо?

— Не надо, — отозвался Лёха, — мы убираемся там раз в неделю в счёт этой платы — этого ты тоже не помнишь?

— Слушай, давай так, — придумал я выход, — считай, что я совсем ничего не помню после этой молоньи…

Это было очень близко от истины, я по-прежнему очень плохо врубался в ситуацию и почти ничего не понимал. Дело в том, что последнее моё воспоминание перед тем, как я увидел брата-Лёху, была рулёжка по ночному городу в 21 веке — я возвращался с вечерней смены домой примерно в половине двенадцатого, накрапывал мелкий и занудный дождичек, разогнавший с дорог остатки автомобилей, мокрых пешеходов и даже женщин с пониженной социальной ответственностью. Одолел почти весь проспект Ленина и огибал кольцо на Пролетарке, когда переднее колеса моей Джетты влетело в неожиданную яму… вчера ещё тут всё ровно было, а теперь вот… и совсем последнее, что я запомнил, так это как машина переворачивается, а горизонт резко наклоняется влево… потом лодка и Лёха… Да уж, занесла меня нелёгкая — это ж конец 19 века или самое начало 20-го, а город, судя по всему, тот же самый, Нижний Новгород, а идём мы с Лёхой сейчас по территории Нижегородской ярмарки, коя тут каждое лето открывается, в Кунавинской слободе… а мост, на который меня брательник ведёт, это один из двух плашкоутных мостов от Ярмарки на правый берег реки Оки, где и расположен собственно в этом времени город. Такие блин дела, граждане присяжные заседатели и приравненные к ним.

Лёха привёл меня на второй мостик, который ближе к Московскому железнодорожному вокзалу проходил, он начинался примерно от того места, где в будущем будет стоять монументальный памятник Ильичу высотой в 12 метров, а заканчивался на Благовещенской набережной, в будущем это будет Черниговская улица. Состоял мостик из двух частей, сначала до Гребнёвских песков, ну острова такого посреди Оки, а когда одолеешь лабиринт из амбаров и складов на этих песках, там вторая часть плашкоута была. А основной-то мост был куда как более основательным, и по нему даже ходил электрический трамвай.

— А мы ж ведь жили где-то, ну до того, как матушка померла? — задал я ещё один вопрос Лёхе, — чеж мы не там живём, а в ночлежке?

Лёха огорчённо вздохнул, отпрыгнул от маневрового паровозика, который прикатил от Московского вокзала пару вагонов с товаром для разгрузки, и ответил:

— Была у нас хата, вон там, в Благовещенской слободе, мы мимо неё сейчас пойдём, но нас оттедова целовальник Спиридон выгнал взашей, за долги хату забрал… мы ж ему задолжали сильно, когда матушку пытались вылечить…

Вот же сука, подумал я, двух малолеток на улицу вышвырнул и даже не почесался… ну хорошо, ты Спиридонушка, занимаешь теперь место номер один в списке моих личных врагов. Обогнули пару жестяных резервуаров.

— А это что такое? — спросил между делом у брата.

— Аааа, — удивился он моему вопросу, — здесь кажись масло держат, этот… Шнобель какой-то кажись этими делами ведает.

— Может Нобель? — уточнил я.

— Может и так… — нехотя согласился Лёха.

И тут, когда мы уже почти вышли ко второй очереди плашкоутного моста, из-за очередного покосившегося барака нам навстречу вышли двое парнишек гораздо старше нас, вид у них при этом был самый, что ни на есть разбойниче-бандитский.

— Ша, сосунки, — сказал старший из них, — опять вы по моему участку ползаете?

— Ничо мы не ползаем, — попытался возразить Лёха, — просто по мостику хотим на ту сторону пройти.

— Я ж говорил тебе… и тебе тоже, — он показал пальцем по очереди на меня и на Лёху, — чтоб духу вашего тут больше не было. Говорил?

— Ну говорил… — ответил брат. — Только забыл я всё, а брата сегодня молонья ударила, он совсем не помнит ничего.

А мне Лёха шепнул: Это Ванька Чижик, он здесь шишку держит на Гребнях.

— Ну если молонья, то ладно, живите пока, — смилостивился Чижик, — только карманы выверните, чего у вас там…

Лёха с готовностью показал, что в карманах у него пусто, у меня же там неожиданно обнаружились две упомянутые недавно луковицы и кусок хлеба.

— Так, половина моя, — твёрдо сказал Чижик, после чего забрал одну луковицу и неровно отломал половинку краюхи, — за то, что ослушались моих слов, петухи.

После этого он выдал по подзатыльнику нам обоим и ушёл обратно за край покосившегося барака. Ты, сука, будешь номером два в моём чёрном списке, вот оклемаюсь, сразу забаню, подумал с ненавистью я, когда мы уже прыгали по неровному деревянному настилу моста, укорачиваясь от проезжающих в обе стороны пролёток, телег и двуколок. А за петуха ты мне отдельно ответишь, гнида. И ещё дополнительно подумал, что влип ты, Санька, чисто, конкретно и основательно, теперь вот обосновывайся в новом теле и новом времени и на самой нижней социальной ступеньке тутошнего общества, да.

Перебрались на правый берег, на эту… Благовещенскую слободу, да, в будущие времена она будет называться улицей Черниговской. Здесь живут в основном купчики средней руки, богатеи типа Бугрова, Башкирова, Блинова или Рукавишникова предпочитают Рождественку или вообще верхнюю часть города, пронеслись в моём мозгу обрывки сведений, почерпнутых из краеведческой литературы.

— А что это вон там справа? — показал я на высоченные элеваторы на берегу Оки, — и причал там у них свой вроде…

— Ааа, — отозвался Лёха, — это мельница Башкирова, богатеющий купец, мильонами ворочает.

— Чего бы нам к нему на работу не наняться? — выдавил я ослепительную мысль на поверхность, — глядишь, тоже разбогатели бы.

— Ну тя точно серьёзно приложило молоноьей-то — ты чо, братан, с дуба что ли рухнул? Или опыт работы мельничной какой-то есть? К нему, чтоб на работу наняться, очередь стоит от самой Скобы, там простые работяги по целковому в день зашибают, а у мастеров так и до червонца доходит.