Последыш. Книги I и II (СИ) - Мах Макс

1. День первый

О том, что дело дрянь, Игорь Викентиевич понял сразу, едва продрал глаза. Пожалуй, даже раньше. Он еще и глаз не открыл, как в нос шибануло жутким смрадом, да и прочие задействованные органы чувств остались не в восторге от ударивших по ним впечатлений. Под спиной не кровать, — а должна бы быть, — а ледяной каменный пол. Знобкий холод вокруг. Попискивание крыс или мышей, какое-то непонятное то ли шипение, то ли скворчание, и вполне узнаваемое потрескивание поленьев в разожженном камине. Вот тогда, он, собственно, и проснулся. Открыл глаза и сел там, где лежал. От резкого движения голову привычно повело, что в его возрасте не диво, но Игорь взял себя в руки и огляделся. Увиденное ему решительно не понравилось, но и на дурной сон не походило. Весьма реалистичный, пусть и совершенно неожиданный «интерьер». Темное сводчатое помещение, которое скорее угадывалось в неровном свете живого огня, чем открывалось взору. Шипел, к слову сказать, зажженный факел, вставленный в железное кольцо на каменной стене грубой кладки, а дрова, стало быть, догорали в очаге, а не в камине. Тепла, как и света, чувал[1], впрочем, почти не давал. Поэтому в казематах крепости было холодно, ну а вонял, как тут же выяснилось, сам Игорь Викентиевич. Его грязное тело и длинные спутавшиеся волосы, все время норовившие упасть на глаза, его незнакомая и совершенно непонятная одежда, которой было очень много, но все-таки недостаточно, чтобы согреть тело, задубевшее от долгого лежания на промерзших каменных плитах. Зловоние исходило и от лежанки — деревянного одра, заваленного ворохом грязных мехов, до которого он так и не добрался, свалившись на пол там, где стоял. Свою лепту добавлял так же кусок гнилого мяса, забытого на сбитом из досок столе. Его как раз крысы и подъедали.

«Хорошо хоть за меня не взялись…»

Но, может быть, просто не успели. Мясо — вон оно, как говорится, в шаговой доступности, а у него на руках толстые варежки, на ногах валенки, на голове треух, а на лице шерстяная маска.

«Это я, выходит, с мороза вернулся, — сообразил Игорь. — Спустился в каземат и упал. Давление скакануло или опять сосуды шалят?»

Но стоило задаться этим вопросом, как его торкнуло уже по-настоящему, потому что он разом вспомнил, кто он есть, но вариантов бытия, как ни странно, оказалось больше одного. И всей разницы между житьем-бытьем профессора Бармина и существованием ссыльнопоселенца Игоря/Ингвара[2], что одному было уже под семьдесят и жил он в американском городе Питтсбурге, а другому — лет семнадцать или около того. Точнее парень не знал, как не знал и своего рода-племени. И не жил он, в смысле, проживал, а выживал, оставшись последним живым человеком в крепости Барентсбург, построенной четыре века назад на голой скале над Ис-фьордом.

«А Барентсбург — это же Грумант[3], ведь так? А Грумант — это…»

Где находится Грумант знал Игорь. Он даже карту Гренландского моря себе кое-как представлял. В Атласе Ухтомского видел. А вот Игорь Викентиевич даже не сразу сообразил, что речь идет о Шпицбергене, но зато, когда все-таки сообразил… В общем, если это был бред, то доказать обратное будет крайне сложно, да и незачем, если подумать. Ведь, если это шизофрения, то изнутри ее никак не распознать, и тогда лучше не сопротивляться: расслабиться, как говорится, и получать удовольствие. Ну, а если это такая вот вычурная реальность, данная Игорю Викентиевичу в ощущениях, то, тем более. Рви волосы на голове или локти кусай, все равно не поможет. А коли так, то, следуя логике, надо было жить дальше с тем, что есть, и не роптать по пустякам. Однако и в том, и в другом случае, их было теперь двое, и это следовало иметь в виду.

У Бармина была своя история, у отрока Ингвара — так его тоже иногда называли, — своя. И две эти истории существовали параллельно или, лучше сказать, вместе, неожиданно слившись в одну единственную. Вот только место и время, — а также тело, а значит, и судьба, — принадлежали отнюдь не профессору Бармину, и это было плохо, поскольку у данного факта имелись весьма неприятные следствия. Дело в том, что парень остался на острове один в полном смысле этого слова. Все остальные жители городка и крепости поумирали один за другим еще ранней осенью. У них тут, как на грех, случилось чумное поветрие. Как видно, кто-то из моряков шхуны, что заходила в Барентсбург в конце сентября, заразу завез. И сам, небось, помер, и людей за собой немерено утащил. А сейчас на дворе… Октябрь? Ноябрь или декабрь? А может быть, и вовсе январь?

Снаружи холодно. Ветер сдувает со скал снег, но какой месяц на дворе Игорь не знал и, значит, не знает этого его альтер эго[4] — Бармин. Когда парень остался один, он быстро потерял счет дням и, возможно даже, умом тронулся. Во всяком случае, память отрока обрывалась где-то в первых числах октября, и какой нынче месяц на дворе неизвестно. А навигация в здешних местах начинается только поздней весной, да и то, кто же станет спешить с визитом в эту дыру? Жопа мира — она жопа и есть! В крепости служат одни штрафники, а в городке живут ссыльные поселенцы. То есть, служили и жили, пока не померли, но тем, кто пойдет сюда из Поморья или из Норвеги об этом ничего неизвестно. Так что, скорее всего, когда-нибудь какая-никакая посудина сюда все-таки приплывет. Вопрос, как до этого чудного дня дожить?

Впрочем, парень здесь как-то выжил. Не заболел, с голоду не умер и даже кое-какой быт для себя организовал. Ну или чужой использовал, потому что Игорю Викентиевичу вспоминались сейчас невнятной памятью отрока Ингвара не эти казематы, а деревянный дом в поселке. В том доме Игорь родился и жил. Сначала с одним отцом, — мать-то родами померла, — потом с дядькой, но Иван Никанорович сгорел от лихорадки как раз на день преподобного и благоверного князя Олега Брянского. Это, стало быть, третьего октября. Игорь его сам и похоронил, но, почему ушел из дома и отчего поселился в этом каменном мешке, не помнил, а потому и Бармину ничего путного «рассказать» не мог.

«Наверное, парень и в самом деле, умом тронулся», — Мысль не лишенная смысла, поскольку в бревенчатом срубе жить всяко-разно удобнее, чем в затхлых крепостных казематах.

Откуда взялись на Шпицбергене бревна, Игорь не знал. Может быть, для строительства использовали топляк от сплава, а может быть, с материка завезли. Но дом был основательный. С печью. С подполом. И с баней во дворе. Так отчего же ушел? Вопрос есть, нет ответа.

«Ладно, — решил Бармин, вставая с пола, — для начала надо бы туда сходить и посмотреть, что там и как…»

«А чего это я так спокоен?»

Мысль возникла сразу вдруг и крайне его удивила. Впрочем, лучше сказать, удивила в достаточной мере, поскольку отсутствие эмоций никаких крайностей не предусматривало. А эмоции у Игоря Викентиевича сейчас, если и были, то явно приглушенные. Словно галоперидолом напичкали, или марихуаны вкурил. Все, вроде бы, понимает, но все при этом по фигу. А еще такой эффект можно получить, если закинутся двойной дозой диазепама. Впрочем, стакан водки залпом, да натощак не менее эффективен. Но Бармину было лень вспоминать, чем еще можно отключить у человека «страдания херней». Он от лечебной практики давным-давно отошел и в последние лет двадцать всего лишь двигал науку в университете Карнеги-Меллона. Так-что, увы, но класс врача-психиатра безвозвратно утерян, поскольку мозгоправ всегда должен быть в тонусе. Иначе никак.

Игорь Викентиевич вышел из каземата в коридор, дошел до лестницы, поднялся наверх. Здесь, во дворе крепости было светло и холодно, но ветер почти не чувствовался. Стены прикрывали.