Тверской Баскак - Дмитрий Анатолиевич Емельянов

В ушах стоит странный звон, словно бы я лежу посреди густой травы, а вокруг мириады всевозможных букашек стрекочут мне прямо в мозг. И почему-то вдруг становится так страшно, что глаза не хочется открывать, а голову давит ощущение чего-то жуткого и непоправимого. Сквозь весь этот депрессняк в рассудок вдруг прорывается первая здравая мысль:

«Пора завязывать…»

Немного успокаиваюсь. Раз я способен себя осуждать, то значит не совсем еще спятил, значит, надо просто открыть глаза и все вернется к опостылевшей, но такой милой и надежной реальности. Поднимаю веки. Ощущение полной безнадеги и абсурда принимает живые формы. Вокруг густая высокая трава, и я в этой первозданной степи лежу, уткнувшись мордой в землю.

Поворачиваю голову: «Что это, ночной кошмар, переходящий в реальность?!»

Откуда-то сверху парит солнце, птички чирикают. Все так умиротворяюще буднично, что от этого хочется заорать еще больше:

«Я-то как оказался в этом раю?!»

Приподнимаюсь и сажусь на колени. Трава по грудь, и вокруг, насколько хватает глаз, повсюду зеленое море. Странно, что я чувствую себя отлично. Голова не болит, руки ноги не дрожат, вот только не помню ничего. Поднимаюсь на ноги, на шее что-то заболталось увесистое и угловатое. Глянул себе на грудь.

«Мать честная! Крест золотой висит!»

Обвожу себя взглядом сверху вниз. Черный шелковый халат до пят, на ногах деревянные сабо, а на голове высокая войлочная шапка. Заторможенно сую руку в карман и так же медленно вытаскиваю жменьку семечек. Оторопело пялюсь на свою ладонь, а в сознании вдруг как кадр из кинофильма всплывает картина.

Я в бане у своего школьного приятеля Сени Кафтанова. Мы выбегаем на крыльцо после парилки. В лунном свете белеют сугробы. Торопливо топаем по ступенькам к реке. Парит вырубленная во льду полынья. Сеня стаскивает с себя халат и отдает мне. Снимает золотой крест, по-барски вешает мне на шею и с криком сигает в прорубь. В прорубь?!

Обвожу взглядом бескрайнюю цветущую степь, и сердце щемит от полного безумия ситуации. В памяти опять появляется зимняя ночь, фыркающий как морж Сеня и мой крик: «Да ну, нафиг!». Ежась, натягиваю на себя его халат и бегу обратно в баню. Хлопает дверь. В просторном предбаннике накрытый стол, громкий пьяный гул. Крепкий животастый мужик орет, выпучив глаза:

— Какие монголы?! Не пори чушь! Не было никакого ига. Все это придумали позже для, так сказать, укрепления общеимперского патриотического духа.

Ну конечно, о чем еще могут спорить русские мужики по пьяни, либо политика, либо бабы, либо история. Да, да, именно в таком порядке: политика, бабы, история. Протискиваюсь на лавку поближе к камину, и тут рядом какой-то мужичонка возник. Козлиная бородка, сам весь словно высушенный, и глаза ледяные-ледяные. Помню, я аж поежился, а тот спрашивает, и голос его звучит мягенько так и чуть насмешливо:

— Ну, а вы, молодой человек, что думаете, было иго-то?

Я эти споры не люблю. Бессмысленные они. Было, не было, какая теперь разница. Чего кипятиться и горло драть, но этот мужик не отстает и смотрит так, что не ответить ему невозможно. Улыбается вроде по-доброму, но ощущение такое, словно на оскаленную волчью морду смотришь, и слова его в голову ложатся, а губы у старика даже не шевелятся.

— Вы же историк, что вы думаете?

Что бы я не думал, но тогда мне захотелось гадость какую-нибудь ему сказать, чтобы не лез. Говорю:

— Конечно, было, и только глупцы могут отрицать очевидное.

Мужичок этот вдруг улыбнулся одними глазами и спрашивает:

— А вы хотели бы увидеть все своими глазами?

Сейчас-то мне не до смеха, а вот тогда просто смешно стало. Повернулся к нему и, взглянув прямо в глаза, усмехнулся.

— Нет, не хотел бы. Я реалист и прекрасно понимаю, что в том мире и дня бы не прожил. Языка не знаю, оружием не владею, ничего не умею…

Старик веселья моего не оценил и глазками своими колючими так и прожег.

— Разумно. А говоришь ничего не умеешь, торговаться то можешь.

Я тогда не понял о чем он, а мужичок ладонь свою костистую на руку положил и в самую душу мне так и глянул.

— А если бы я тебе позволил на всех тогдашних языках говорить и пообещал бы, что живой и здоровый вернешься обратно. — Он насмешливо прищурился. — Скажем через годик. Согласился бы?

У меня от его ладони мурашки по телу побежали, хоть у самого пламени сижу. Думаю, чего пристал то ко мне, старый хрыч. Вон народ спорит до хрипоты, им интересно. Так и доставал бы их своими предложениями идиотскими. Молчу, а старик не отстает.

— Так что?

Кто меня за язык дернул тогда, не знаю. В бредятину его я, конечно, не поверил и почти смеясь говорю:

— Ну если уж ты такой всемогущий, то отчего бы и не посмотреть.

Старик лишь молча покивал, бородку свою огладил, и в глазах его блеснула странная озорная искра.

— Что ж, договорились, но и у меня одно условие есть. — Его губы впервые растянулись в усмешке, показывая маленькие острые зубки. — Ты только смотришь. Никуда не вмешиваешься и ничего не пытаешься изменить. Нарушишь уговор, и я свои обещания заберу обратно.

Разговор этот пролетел в памяти за мгновение, но так четко, словно я секунду назад шепот старика слышал. Была еще крохотная надежда, что все это розыгрыш, и как-нибудь обойдется, но чем дольше я смотрел на бескрайний степной горизонт, тем все меньше и меньше сам в это верил. Такие декорации ни в какой студии не сделаешь, да и кому бы в голову пришло тратить безумную кучу денег, чтобы пошутить над нищим учителем.

Стою, смотрю на колышущееся травяное море и успокаиваю себя тем, что если уж это реальность, то мне в ней обещана безопасность. Мысли роятся в голове сотнями вопросов:

«Безопасность. Ты сам то в это веришь? Но ведь как-то я сюда попал, не держали же меня до весны где-то в подвале, а потом вывезли за тысячу километров и бросили! Чушь! В любом случае надо что-то делать. Или нет? Может просто стоять на месте и ждать, когда все само собой разрешится».

Словно в ответ на мои сомнения, на вершине дальнего холма вдруг блеснуло отраженное солнце, и на голубой линии