Урсула Ле Гуин - Малафрена

— Мне кажется, — вступила в разговор Лаура, — что Карантай хотел сказать, что он еще не совсем оправился после ранения и пока просто не в состоянии писать. К тому же, похоже, и свадьба его отложена. Да и ты, Итале, сразу сказал, когда мы еще только первое письмо от него получили, что у него почерк очень сильно изменился.

— А что с ним случилось? — спросила Пернета.

— Его ударили саблей по голове во время стычки на улице Палазай.

— Бедняга! — откликнулся граф Орлант.

— Мне казалось, он хотел сказать… — Итале умолк. Рассуждения Лауры казались ему до тошноты правдоподобными. — Нет, только не это! — воскликнул он вдруг.

— Он вполне еще может поправиться, — спокойно возразил Санджусто, как всегда исполненный надежды, но в кои-то веки, сам того не ведая, приоткрывая — возможно, впрочем, это заметил лишь Итале — сущность этого оптимизма и спокойствия: глубокую неизбывную печаль, ставшую непременным условием его жизни.

— Мне очень понравилась его книга, — сказала Пернета, — особенно некоторые места.

— А мне она вся очень понравилась, — сказала Элеонора. — И хорошо бы, Пернета, ты наконец мне ее вернула! Ты ее уже три года привезти забываешь, а мне давно хочется еще раз ее перечитать. Хотя, честно сказать, под конец она становится такой грустной…

— Ты хочешь сказать, Леле, что так ее и не дочитала? — усмехнулся Эмануэль.

— Да, не захотелось. Боялась, что главный герой умрет. Я понимаю, это глупо — плакать над книгами, но я всегда плакала над «Новой Элоизой», а уж над романом Карантая причин плакать куда больше!

— У этой книги счастливый конец, мама, — успокоила ее Лаура, ласково и широко ей улыбаясь.

— Мне всегда казалось, что тот молодой человек — как там его звали? — Лийве, похож на Итале, — сказала Пернета.

— Конечно! Потому-то я и плакала, — попыталась оправдаться Элеонора.

— Между прочим, у Карантая роман был практически написан задолго до того, как мы с ним познакомились, — сказал Итале отчего-то сердито.

— Тем более. Значит, в нем заключена жизненная правда, — заметил Санджусто. — Карантай пишет о своем поколении, которое хорошо знает.

— Никакой жизненной правды в ней нет! — окончательно рассердился Итале. — Это великая книга, но в некотором смысле лживая, хотя сам Карантай — человек абсолютно честный и очень уравновешенный. А вот у героя его книги сплошные взлеты и падения, сплошные преувеличения. Нормальные люди так себя не ведут.

— Но зачем же писать роман о НОРМАЛЬНЫХ людях, начисто лишенных романтики? — спросил Эмануэль.

— Да, конечно… В какой-то степени ты прав. И это, безусловно, прекрасная книга. Лучшее, что у нас есть. Но Карантай мог бы написать… Да нет, он МОЖЕТ написать гораздо лучше!

— И непременно напишет, — уверенно сказал Санджусто, поднимая Свой бокал и как бы предлагая всем выпить за это. — Если будет на то воля божья.

И застольная беседа легко потекла дальше. К столу подавали вкусную сытную еду, которая с удовольствием уничтожалась, вокруг были милые, веселые, родные лица, горели свечи, дом дышал теплом и уютом, но душа Итале не знала покоя. За сегодняшний вечер он дважды испытал настоящее потрясение. Он избегал смотреть на Пьеру и старался не думать о Карантае. Пил он больше обычного, однако прежние мучительные вопросы продолжали терзать его. Вот они все сидят здесь, родные, близкие ему люди, так почему он не может снова войти в их круг? Почему они чувствуют себя дома, а он нет? Что же он сделал такого, что судьба лишает его дома?

— Ты как-то писал нам из Красноя об одном человеке, — вдруг обратился к нему Гвиде, прерывая его тяжкие раздумья и, как всегда, безо всяких предисловий, — который знал моего отца. Кто это?

Итале, застигнутый врасплох, попытался сосредоточиться и описать старого графа Геллескара. И, разумеется, в его описании граф оказался удивительно похож на одного из героев романа Карантая, что за столом было встречено с большим энтузиазмом. Тут же посыпался град вопросов, и Итале, рассказывая о том, как он познакомился с Геллескарами, был вынужден упомянуть Энрике и Луизу Палюдескар.

— Графиня Луиза! — воскликнула Пернета. — Так зовут героиню романа!

— Они совсем не похожи.

— Та, что в книге, очень красива, — заметила с легкой иронией Лаура.

— Настоящая тоже! — очень серьезно, чуть ли не с упреком возразил ей Эмануэль.

— Да, — поддержала его Пьера, — это действительно так. По-моему, Луиза Палюдескар — самая красивая из всех женщин, каких я только встречала в жизни.

— Где же ты ее видела? — вырвалось у Итале. Он был потрясен внезапно пришедшей ему в голову и совершенно невероятной мыслью о том, что Луиза и Пьера могли бы оказаться сейчас в одной комнате.

— В Айзнаре; в доме моего бывшего жениха.

— Я слышала, что она добра, — сказала Элеонора. Она говорила не менее серьезно, чем Эмануэль. — И я рада узнать, что она к тому же еще и очень красива. — И она глянула на сына с легкой тревогой или каким-то затаенным вопросом.

— Она скоро замуж выходит, — сказала Лаура. — Господин Карантай написал Итале об этом.

— Да, за Георга Геллескара. Этой весной, — кивнул Итале.

— Выпьем же за то, чтобы она была счастлива, — предложил Эмануэль, и они дружно подняли бокалы и выпили, а потом заговорили совсем о другом.

На следующий день погода была настолько отвратительной, что в церковь решилась отправиться одна Лаура. Пока она ждала в конюшне, когда Касс наконец запряжет лошадь — лошадь нетерпеливо била копытами и норовила вырваться, а Касс, ругаясь, возился с упряжью, — появился Итале и предложил:

— Давай я тебя отвезу.

— Не беспокойся, милый.

Но он, точно не слыша, шлепнул коня по крупу, заставив его присмиреть, и подал Лауре руку, подсаживая в экипаж. Они ехали в Сан-Лоренц по берегу озера под мелким частым дождем; вдоль дороги торчали голые, исхлестанные ветром деревья. Слева от них за деревьями виднелось серое озеро, казавшееся совершенно плоским.

— Ты давно перестал ходить в церковь? — спросила Лаура.

— Вот я сейчас, например, туда направляюсь, — усмехнулся Итале.

Копыта лошади скользили по жидкой грязи, с ветвей капала вода, а если они случайно задевали ветку, то сверху обрушивался легкий душ.

— Это произошло в тюрьме? — не унималась Лаура. — Пока ты там был, да?

Он ответил не сразу.

— Знаешь, я вообще не мог там думать как следует. Ни одна мысль в голове не удерживалась. И там всегда было темно. Самым близким к Богу занятием для меня там была математика… Да и она не очень-то помогала. А знаешь,

что действительно помогало? Далеко не всегда, правда, но все же… Совсем не мысли о Боге. О Нем мне вообще думать не хотелось. А хотелось мне вспоминать о том, как вода в лодочном сарае летним полднем бывает словно подсвечена снизу. Или о наших тарелках… обыкновенных обеденных тарелках, которыми мы пользовались не далее как вчера. Если мне удавалось представить себе эти тарелки, я чувствовал, что могу жить дальше. Вот и все, что касается моей тамошней духовной пищи…

— Если не считать того, что дом созиждет Господь, — прошептала Лаура с улыбкой.

Он не совсем понял, что она имела в виду, но говорить ему больше не хотелось: слишком большого напряжения требовали от него даже малейшие воспоминания о Сан-Лазаре, хотя рассказать хоть что-то о тех ужасных годах Лауре было для него большим облегчением. Дальше они ехали молча.

В часовне Святого Антония уже собрались прихожане из Вальторсы: Пьера, Берке Гаври, Мария, две-три горничных и кучер Годин. В маленькой часовне было ужасно холодно и царил какой-то серый полумрак. Пока шла месса, Итале садился, вставал и преклонял колена со всеми вместе. И только когда отец Клемент затянул «Credo in unoom Deoom!»,[28] ему вдруг захотелось рассмеяться от неожиданно охватившей его радости. Он понял, что имела в виду Лаура. Он понял, почему она могла сказать: «Моя свобода — это ты», понял то, чего не понимал раньше: это она — его свобода, и нельзя насовсем покинуть свой родной дом, пока он у тебя есть, пока у тебя есть такой дом, который ты всегда можешь покинуть. Ибо кто строит этот дом, для кого он построен, зачем его так берегут?

После службы отцу Ктементу, как всегда, захотелось поговорить с Лаурой. Итале ждал сестру на крыльце часовни. Старая Мария и горничные из Вальторсы тоже стояли на крыльце и ждали Година и Гаври, которые должны были подогнать к крыльцу повозку. Вскоре из церкви вышла Пьера, кутаясь в шаль. Она, быстро глянув на Итале, как всегда, вежливо поздоровалась и прошла мимо, спустившись с крыльца навстречу ветру и дождю. Но идти ей, собственно, было некуда, так что она остановилась посреди грязного двора у церковных ворот и стояла спиной к ним, маленькая, гордая, прямая. Итале подошел к ней.