Юрий Никитин - Империя Зла

Коломиец прервал, интеллигентно морщась:

– Этот анекдот рассказывали еще в Риме, про колесницы. Вы хотите сказать, что нужна ситуация, чтобы их еще и выставить виноватыми? Это забота Сказбуша, он что угодно передернет.

– Скорее уж министра культуры, – возразил Сказбуш, ничуть не обидевшись. – Яузов двигает танками, я держу кинжал под плащом, а вот уважаемый Степан Бандерович манипулирует общественным мнением. Он красивый, глаза честные, волосы вон какие отрастил, это их при битлах называли патлами, а теперь в аптечной резиночке носят... Ему поверят, если он заготовленным нами экспромтом прокомментирует случившееся...

– А что случится?

– Сегодня решим, – ответил Сказбуш. Взглянул на Кречета, не много ли на себя взял, добавил поспешно, – вчерне.

Бронетранспортер рыкнул, придвинулся ближе, только что не присел, чтобы правительству легче взбираться. Кречет коснулся брони, оглянулся на крик. Из музея выбежал десантник, краповый берет лихо на боку, но лицо перекошено злостью, а в глазах ярость:

– Господин президент!..

Кречет быстро зашагал навстречу, голос дрогнул, чувствуя недоброе:

– Что стряслось?

– Генерал Сагайдачный... – выпалил десантник, задыхаясь то ли от бега, то ли от душившей ярости. – Он спросил... он сказал... если вы сможете подойти...

– Что? – вскричал Кречет страшным голосом. – Он ранен?

Десантник понесся за президентом, что-то кричал. Мы видели две широкие спины, что удалялись по направлению к музейным воротам, и сами, не сговариваясь, неумело побежали следом.

Наши подошвы простучали по обломкам ворот. Воздух был горячий, в огромном холле на щепках, кусках камня лежали тела павших, все в гражданском. На том конце зала широкая мраморная лестница вела вверх, страшно стекал красный ручеек, капал с торцов ступенек.

Запыхавшись, мы поспешили наверх. На втором этаже кого-то вязали, слышались сдавленные крики. Несколько человек бегом понесли вниз раненых.

Кречет стоял на коленях над огромным распростертым телом. Я не сразу узнал Сагайдачного, изорванный пулями и осколками мундир настолько залит кровью, что не осталось зеленого цвета. Всегда красное мясистое лицо генерала сейчас стало смертельно бледным:

– Ты здесь?.. А где же... женщина?

– Какая женщина? – не понял Кречет. Мне показалось, что в глазах президента блеснули слезы. – Лежи, уже бегут медики ...

– Женщина, – повторил Сагайдачный медленно. Губы двигались все слабее. – Молодая и очень красивая... с удивительной фигурой... владеет всеми видами оружия... восточными единоборствами... к-кх-кх... сексуальная до сумасшествия...

Кречет в бешенстве оглянулся:

– Где медики? Почему президент здесь раньше?..

Сагайдачный растянул губы в улыбке, глаза медленно теряли живой блеск:

– Всегда... была... женщина...

Голос его прервался, голова откинулась в сторону. Кречет стиснул зубы, медленно провел ладонью по лицу человека, которого всегда называл учителем, еще теплому, размазывая грязь. Веки послушно опустились на глазные блоки.

– Ты ссорился со мной... – прошептал Кречет, – из-за ислама... Но зеленое знамя пророка над Россией так быстро... что будешь удивлен и, надеюсь, не очень разочарован... если у врат вместо бородатого мужика с ключами., встретят красивые женщины! А твое имя будет у них на груди...

А Коломиец остановился над залитым кровью телом в двух шагах, всмотрелся. Рука его медленно стянула с головы фуражку:

– Он и не прятался за депутатским билетом.

– Он реабилитировал этих болтунов в Думе, – признал Сказбуш холодно.

– Да, за всех дрался.

Сказбуш высвободил автомат из застывающих рук, выдернул рожок, покачал головой. Пуст, Анчуткин дрался до последнего патрона.

Рассвет вставал ликующе кровавый. Облако в небе вспыхнуло и пропало под ударом прямых солнечных лучей, словно угодила крылатая ракета. По небу расползался пурпурный свет, от которого чаще билось сердце, грудь вздымалась в непонятном волнении, хотелось свершить что-то великое, доблестное, но не было ни амбразуры, чтобы закрыть ее своим телом, ни колонны бензовозов, чтобы направить на них свой горящий самолет.

Грудь Рыбакова вздымалась от непонятного восторга, он дышал часто и сильно, прогоняя ревущие в груди массы воздуха, что насыщали тело взрывной силой, пьянили кровь и подмывали выкинуть что-нибудь дикое, вроде пройтись на ушах по палубе или броситься на вражеский флагман и разломать его на куски голыми руками.

На горизонте маячат серые, как уродливые жабы, корабли этого гнилого образования, именуемого США. Приплюснутые, низко сидящие в воде, с округлыми обводами, где под кожухами прячутся люди, все округляющие, сглаживающие, сводящие к компромиссам...

– Я с детства не любил овал, – сказал он громко, – я с детства угол рисовал!

Худяков услышал, спросил с недоумением:

– Непонятно, но красиво. Что это?

– Цитата, – ответил Рыбаков. Подумал, сказал с раскаянием. – По-моему, того, который «Бригантину» написал!.. Они все погибли молодыми.

Худяков повторил с удовольствием:

– Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал... Здорово! Да, это наш поэт. Что с американскими кораблями?

– Стоят, – ответил Рыбаков, в голосе слышалось напряжение. – Нет, бой не примут. У них воюют по-другому!.. Побеждают тем, что изо дня в день твердят, что все мы скоты, что нечего куда-то тянуться, соблюдать какую-то мораль, что нет ни чести, ни гордости, а есть только экологически чистая жратва и траханье всех и вся, не разбирая ни пола, и возраста, ни вообще-то человек ты или рыба.

Худяков усмехнулся:

– Это как мы Григорьева сумели... Он бросил курить, неделю держался, а мы все вокруг: да закури, да брось ломаться, да что тебе это, да вот мы курим – и ничего... и он сломался.

– Так и они нас ломают. Половину Европы сломали!

Рассвет над американскими кораблями вставал пугающе кровавый, облако в небе вспыхнуло и растаяло, словно в эпицентре атомного взрыва. По небу снизу расползался нехороший пурпурный свет, от которого тревожно билось сердце, грудь вздымалась в тревожном ожидании, по телу пробегала дрожь в ожидании неприятностей. Хотелось как-то укрыться за надежной толстой броней, но Стоун с холодком обреченности понимал, что никакая сталь не спасет. В чудовищной жаре выгорит даже вода в океане диаметром в пару миль и на полмили в глубину...

А русские нарываются, им терять нечего, да и варварское стремление подраться прет из груди, прорывая кожу...

В серо-утреннем мире вызывающе пылал жаркий алый краешек солнца, странно придавленный сверху тяжелой свинцовой тучей, настолько темной и массивной, что мир показался перевернутым. Снизу темнел горизонт, но туча была намного массивнее, злее, она закрыла солнце на три четверти, снизу выглядывал срезанный краешек, тянулся к краю земли.