Ицхокас Мерас - Ничья длится мгновение (сборник)

Приближается фронт, кажется, слышно уже, как гремит. Не гром же так часто. Скорее бы… Пока Юодейка не дал знать. Дети в школу пойдут. За Винцукаса и вовсе будет душа спокойна. Даже странно, что не придется больше бояться ни ему, ни ей — гуляй сколько хочешь, делай что хочешь, иди куда хочешь, и никто ничего, даже пальцем тебя не тронут.

Может, и Виктор тогда останется. Наверное, останется… Куда ему идти — все погибли: и родители, и братья, и сестры… И цвела бы липа всю жизнь, не так ли?

Что только не взбредет на ум летней ночью, когда смотришь в небо, синее-синее, унизанное золотыми звездами, тихо мерцающими, а порой падающими тонкой, как далекая молния, стежкой.

Он гладил ее руку, он был не слишком настойчив, и поэтому она больше не повторяла то, что говорила всегда.

Обнял крепко, обеими руками, и она задрожала всем телом, как девушка. Забыла — столько лет ведь! Забыла, как охватывают мужские, желанные руки.

— Идем отсюда… Ладно, Витя? Идем…

В это время ее позвали.

Пьяный голос позвал раз.

Позвал второй, третий, четвертый.

Надо было идти.

В комнате зажмурилась от света, долго моргала.

— Куда провалилась, ты!.. — прикрикнул двоюродный брат. — Сказано, чтобы под рукой была, в кухне или на дворе… Поди пива принеси из погреба, самого холодного. Быстро! Бегом!

Взяла два кувшина и спустилась за пивом.

Вернувшись, поставила их на стол, холодные, запотевшие.

— Теперь пленщика зови. Ну! Быстро! Бегом!

Она обвела взглядом всех четверых, рассевшихся за столом.

Двоюродный брат сидел, упершись локтями в загаженную скатерть, и довольно посматривал на остальных, даже пьяные, осоловелые глаза ненадолго светлели, как бы трезвея, изо рта свисала слюна, длинная, до самого стола, а из рюмки мелкой струйкой вытекало прозрачное питье.

Хозяин сидел в конце стола, откинувшись в глубоком кресле и уронив голову, что-то бормотал сквозь зубы и глядел на немца и Катерину, не поправляя съехавших на кончик носа очков; жилетка расстегнута, рубаха нараспашку.

— Пиво пить и квас хлебать, а Литву не… Пиво пить и квас хлебать… — Он скрипнул зубами. — У! Убью… и квас хлебать, а Литву не… Убью… обоих…

Лучше всех было немцу и Катерине.

Он щипал под столом ее бедра, и ему, видно, нравилось — такие крутые, сбитые. Ей тоже нравилось. Она взвизгивала и хохотала, запрокидывая голову.

Хозяин прищуренными глазами смотрел поверх очков на Катерину, да, видать, просмотрел что-то.

— …а Литву… а Литву… У!

— Чего стала? Пленщика зови!

Это все двоюродный брат. Он и немца привез сегодня под вечер. Не то насчет поставок, не то еще чего. Так и хлещут до этих пор.

— Абер шнель! Бистро! — подхватил и немец.

— Что, жалко тебе его? — скалилась Катерина. — Пусть смотрит. Хочу, чтоб видел, как я любить умею. Как еще одного красавца завлекла. Иди, иди, зови!

Хозяину было все равно. Что ему пленный?!

— Ну! Быстро! Бегом! Кому сказано! — взревел двоюродный брат, вытирая повисшую над столом слюну. — Бегом!

Она выбежала во двор.

— Витя… — позвала негромко.

Он все еще стоял под деревом, так же, как она недавно, прижавшись к корявому стволу, и смотрел на синее небо и золотые звезды.

— Уже? Освободилась?

— Нет… — ответила она. — Собирайся. Уходить надо. Скорее.

— Сегодня? Сейчас?

— Сейчас.

— А до завтра подождать нельзя?

— Нет. Нельзя.

Он схватил ее, стиснул в объятиях.

— Можно… Хоть до зари бы. Можно ведь?

Она выскользнула из его рук.

— Нет. Поскорей. Я сейчас…

Она снова зажмурилась, войдя в комнату.

— Где пленщик?

— Нет его.

— Что?! Сбежал?

— Может, лошадей перегнать пошел.

— Как вернется, сюда пошли, — велел двоюродный брат.

— Гут, потом… — согласился немец.

— Потом, — подхватила Катерина. — Только не забудь. Прямо в клеть.

Она снова взвизгнула: немец ущипнул ее. Встала, потянула немца за руку и убежала, оставив двери настежь.

Хозяин вскочил, добежал до порога и вернулся.

— В клеть… Убью… — пробормотал он и снова рухнул в свое глубокое кресло.

Двоюродный брат сидел довольный, облокотившись о стол. И снова изо рта свисала слюна.

— Ну как, брат, — обратился он к хозяину, — договорились, а? Все равно увезет он утром твою женщину. О! Какая… женщина!

— Молчи… И тебя убью.

— Щучу я, сам видишь, шучу. А через недельку и ты в город подашься. Креслице для тебя уже готово, только садись. Ну? — Он встал и, качаясь, приблизился. — Поцелуй меня. Поцелуй брата… Разве не я твою жизнь устраиваю?

Она незаметно вышла из избы. Виктор ждал за усадьбой, там, где зеленели кусты сирени. Ночью, при свете месяца, они были как бархатные.

— Пошли, — сказала она.

Усадьба Юодейки была не так уж далеко. Но всю дорогу обратно она спешила. Что-то светилось на хуторе, и свет этот все подгонял и подгонял ее.

Только прибежав во двор, поняла.

Горела клеть.

Перед клетью, с колом в руках, стоял хозяин.

— Это ты? — окликнул он. — Тсс… Все спят. И эти спят оба. Тссс…

Она метнулась к хозяину, встряхнула его, ухватившись за расстегнутую жилетку:

— Гасите! Клеть горит!

Он оттолкнул ее.

— Тсс… — И взмахнул колом. — Твое какое дело! Моя клеть… Моя… Хочу и жгу. Тсс! На что мне клеть. В город ухожу, на гестапо работать. Поняла? Продался, сам, а? Даже брат меня продал. На что мне клеть? Тсс…

Дверь клети была подперта.

Она подбежала, схватилась за подпорку.

— Вон! Убью! — крикнул хозяин, замахнувшись колом. — У!

Но она продолжала выбивать подпорку.

— Девочка там, Таня… Ребенок!

Хозяин, помолчав, решил:

— Забирай. Бери девчонку. Только их не буди! Убью!

Она вышибла подпорку.

— Погоди! Я сам! Сам.

Он тихо отворил дверь, вошел, согнувшись, на цыпочках, и вынес девочку.

— На. Бери, раз сжалилась. Своих мало, а? Ха-ха! Все равно б она кинула ее утром. Кинула бы! А уж брат нашел бы, куда девчонку пристроить. Что, не так?

Она приняла спящую девочку и отступила.

Пламя занялось со всех сторон, уже и дверь охватило, а он — волосы растрепаны, грудь нараспашку — снова подпирал дверь и, отворачиваясь, бормотал:

— Все в дыму. А они там спят, в обнимку. О, какая женщина! Тсс… Пускай спят.

Она унесла Таню на сеновал.

И снова надо было спешить.

Разбудила детей, одела их, сбегала в избу, собрала в чулане пожитки и опять побежала к детям.

Горело дерево, искрами вспыхивали цветы в синеватом, почти не видном дыму.