Олег Верещагин - Тамбовские волки. Сборник рассказов

— С Халлорханом в Америку? — спросил я. Лёшка закивал головой, стуча лбом мне в бок.

— С дядей… — он опять икнул и судорожно дёрнулся (бедняга). — С дядей Эдом… Я получаюсь предатель!

— Ты получаешься дурак, — я обнял его и покачал. — Эх, Лёшка… если бы у меня были мама и отец… А у тебя — будет.

Он опять дёрнулся. Замолчал. И поднял на меня огромные мокрые глаза:

— А как же…

— А вот так, — я вздохнул. — Предатели — это те, кто родину бросает за жирный кусок. Это про них Санька говорил. А Хал… дядя Эд разве плохой человек? И разве ты за ним ради бутербродов идёшь?

— Не! — Лёшка замотал головой. — Мне всё равно, только чтоб с ним…

— Ну вот… — я вытер полой куртки лицо мальчишки. Он немного отстранился — ага, приходит в себя… — Значит, он и есть твой отец. Поедешь с ним и будешь счастлив. Думаешь, он захочет, чтобы ты забыл Россию?

— Не… — уже задумчиво сказал Лёшка. И обхватил меня руками, умоляюще шепнул: — Я правда не буду предатель?!

— Правда, — твёрдо сказал я. И нагнулся — стащить с ног бурки. — А теперь дай мне поспать, Лёшик.

— Я почищу твой автомат? — с готовностью предложил мальчишка.

— Не надо. Сегодня я не стрелял. Было не в кого.

* * *

Канонада в морозном воздухе рокотала совсем близко. Были слышны за общим фоном даже отдельные "бум! бум!" (как будто били по тугому мячу) 250-миллиметровых орудий.

— Это Тамбов берут, — сказал мне Санька. За прошедшие месяцы он вырос ещё, раздался в плечах, а воображаемые усы превратились в почти настоящие. Мы стояли в строю рядом, и он легко держал пулемёт около ноги.

Я кивнул. Почему-то мне это не казалось таким уж важным. Важнее было то, ради чего нас построили на прогалине.

Раньше я не думал, что нас так много. Просто всю бригаду одновременно я видел впервые. Строй уходил влево и вправо, и в утреннем сером воздухе люди казались призрачными, как тени. Над прогалиной клубился пар от дыхания.

Михаил Тимофеевич появился перед строем в сопровождении всего штаба. Наш командир был без шапки, с откинутым на спину капюшоном. Справа от него Никитка нёс знамя бригады — и все в строю сперва зашевелились, а потом замерли.

— В общем, нечего тут говорить, — негромко и совершенно обыденно сказал командир. — Через полчаса бригада тремя колоннами выступает для захвата аэродрома. Мы не должны дать взлететь ни одному из самолётов или вертолётов, не должны дать уничтожить склады, не должны дать никому приземлиться. Через два дня тут будут наши. Аэродром должен их встретить в целости и сохранности… — он помолчал и добавил: — Я что-то не то говорю. В общем, похоже, что мы всё-таки победили. Конечно, теперь будет просто глупо вдруг умереть. Никому не хочется, — он говорил по-прежнему негромко, но слышали — я уверен — все. — И всё-таки… Вспомните прошлые месяцы. Сколько погибло наших. Каждый знает по нескольку имён. Ничем они были не хуже нас, им бы всем жить и жить. А они — погибли… — он опять помолчал. — Если мы сейчас дадим этим просто так уйти — мол, всё равно победа, пусть! — это нечестно будет, по-моему. Никитка, разверни, что ли.

Сын командира молча, со строгим лицом, развернул знамя. Было безветренно, и он расправил сине-алое полотнище с золотыми пчёлами по центру и чёрно-белой волчьей головой в крыже, наше, тамбовское. Оно у нас было уже давно, сшили в Котовске и тайком передали нам. Конечно, ни в какой бой мы ни разу под ним не ходили, смешно было бы. Но сейчас, наверное, выпало исключение.

— Равняйсь! — прозвучал голос Михаила Тимофеевича. — Смирно! Равнение на — знамя!

И он с суровым лицом накинул капюшон и взметнул к нему ладонь.

* * *

Чтобы сломить сопротивление оборонявшего центр Тамбова штатовского батальона "Янычар-7", понадобилось привлечь не только два усиленных бронетехникой и штурмовыми вертолётами "номерных" полка РНВ, как предполагалось вначале. В бой бросили 4-й Сибирский казачий полк и, наконец — спешно переброшенный на грузовиках из-под Липецка 2-й Алексеевский именной полк. Только к концу пятого дня бои закончились. Это было крайне необычно для янки — достаточно храбрые в наступлении, они не обладали стойкостью и быстро "ломались", если становилось ясно, что удача отвернулась. Из личного состава "Янычара-7" в плен попали одиннадцать человек, все — с тяжёлыми ранениями, без сознания. Не меньше пятисот ожесточённо сопротивлявшихся и после того, как их разрезали на группки и даже раздробили на одиночек оккупантов были убиты. Бойцам РНВ и казакам эти пять дней обошлись в почти восемьсот убитых, восемь сбитых ракетами и огнём стрелкового оружия вертолётов и кучу сожженной бронетехники. Пожалуй, с самого начала войны противник ни разу не был так упорен в обороне.

Полковник Гладышев, сняв жаркую "сферу" и с наслаждением дыша морозным воздухом — наконец-то в городе тоже лёг снег, засыпая непотребные грязь и гарь — пробирался по руинам, недавно ещё бывшим последней вражеской линией обороны. Снег валил и на трупы; тут и там бойцы выносили и складывали своих убитых, перекуривали, кто-то уже кипятил воду для чая на маленьких костерках или плитках сухого горючего. Люди перекликались, переругивались, слышался даже смех.

Около чёрной от гари, избитой пулями, как сыр — дырами стены — непонятно даже, что это было раньше — которую рассекала красная по чёрному надпись

USA FOREVER!!!

полковник увидел подсотника Кириллова. И остановился. Один из лучших офицеров 2-го Алексеевского, стоя коленями на обломках кирпича, держал на коленях голову убитого американца, прикрывая лицо мертвеца рукой. Грудь штатовца вместе с жилетом была разворочена очередью в упор, в правой руке, в чёрной тугой перчатке, он сжимал карабин без магазина, с открытым затвором подствольника и окровавленным штыком.

— Ты чего, Игорь? — по-простому спросил, подходя, полковник. Подсотник поднял лицо — чёрное, с сухими глазами, молодое. Гладышев вспомнил, что Кириллов был рядовым ВДВ и пришёл в РНВ, после того, как его батальон разбили во время нелепой высадки десанта парашютным способом на вражеские позиции. — Что случилось?

Вместо ответа Кириллов убрал руку с лица убитого.

Гладышев издал невнятный звук — удивления и почти испуга. Из-под козырька глубокого шлема смотрел… второй Кириллов. Точь-в-точь такой же, как его, полковника, офицер.

— К-хак… — поперхнулся Гладышев.

— Я не рассказывал, — тускло, как недавний осенний дождь, заговорил Кириллов, раскачиваясь на коленях и бессознательно гладя белый лоб убитого. — Нас двое было… я и Ванька… нам по пять лет было… близнецы… "двое из ларца", я помню, мама говорила… а потом родители начали пить… работы не стало, воровать они не умели и начали пить… пить… нас забрали в детдом… мы не хотели, лучше с пьянью, но с семьёй, чем… Потом Ваньку усыновили. У меня была чесотка… я лежал в стационаре… вернулся — а его нет… Я потом узнавал, метался — где там… даже документов никаких не нашёл… А тут вот… Гранату кинули — он её обратно успел. Две швырнули — и их выкинул, как жонглёр… Пошли на рывок, одного положил, второго… Выскочил навстречу, одного ногой, другого штыком, третьего тоже… Я подбежал и всё, что в магазине оставалось — в упор. Упал он, а я гляжу… — Кириллов отвёл глаза от полковника и вдруг закричал: — Братик, встань, встань, Ванька, ну встань, братик! — крик офицера сделался безумным, он уже не качал, а тряс мёртвого брата, и голова убитого моталась, а лицо было безмятежным. — Ванька, братик, встань, Ванька, пойдём домой, домой пойдём, слышишь?! — Кириллов упал на труп брата и заколотился всем телом, комкая пальцами широко раскинутых рук чужую пятнистую форму.